Мертвые остаются молодыми

Летняя ночь была так тиха, так прозрачен лунный свет, что даже при пробуждении память о пережитом сливалась с воспоминаниями о снах, как сливался трепетный огонек в крестьянской горнице с зыбкими лунными тенями. Ливен окончательно проснулся, насколько можно проснуться в такую ночь. Жизнь вливалась в него со всем многообразием и полнотой ее отдельных черт, решающих и незначительных. Вот мужской профиль тети Амалии — она держит в руках газету за утренним кофе и перечисляет условия мирного договора: «Это, конечно, было бы очень на руку господину Клемансо. Мы, шестьдесят миллионов немцев,— какая у нас точно цифра народонаселения, Ливен? Мы, видите ли, должны десять лет спину гнуть ради него и лить покаянные слезы, хотя мы войны отнюдь не проиграли». И тут же над ухом денщик Сергея Кожевникова проговорил по-русски, причем его голос звучал гораздо глуше, гораздо менее отчетливо, чем голос тети Амалии из сновидения:

— Господин капитан просят вас к себе. Господин лейтенант прибыли.

«Да ведь это луна, а вовсе не фонарь,— наконец понял Ливен.— И вообще, почему я здесь? Ах да, потому что мы, остзейцы, помогаем русским выгнать вон Советы! Как лунный свет проникает всюду, слабый, а проникает. Теперь фон дер Гольц вместе с Вермонтом штурмуют Ригу. Носке уже отозвал нас. Он-то пляшет под дудку англичан. Не знаю, как все пойдет дальше. Да и знать не хочу. Лишь бы непрерывно происходили какие-нибудь события».

— Господа просят вас,— повторил денщик.

Господа? Ах да, Отто Ливен уже приехал. Эрнст Ливен спустил голые ноги с кровати. Лунный свет не холодит и не греет. Он просачивается даже между пальцами ног. Денщик быстро подал ему одежду. Кожевников, видно, вымуштровал его.

В соседней комнате уже стоял густой дым от сигарет: оба офицера курили. Кожевников носил короткую бородку. Он был невысок ростом, но ловок. И если старший Ливен походил на средневекового рыцаря, то русский мог сойти за оруженосца. Оба Ливена были очень похожи друг на друга, хотя и были всего-навсего двоюродными братьями. Старший бросил сигарету.

— Мы можем в восемь вернуться, если только поторопимся...

Они сели на коней. Денщик ехал сзади. Ночь была на исходе, стояла глубокая тишина. Лунный свет затушевывал все разрушения. И оттого, что луна отражалась в воде, леса за озерами тоже напоминали гряды облаков, тянувшихся по небу. За всю ночь не раздалось ни одного выстрела. Топот лошадей казался призрачным, копыта у них были точно обмотаны. Деревня, через которую они потом проезжали, тоже казалась скорее призрачной, чем разоренной. И уж совсем как духи, порхали по стенам разрушенной церкви пятна света и тени.

— Вот отсюда начинается,— сказал Отто Ливен. Они остановились. Он описал хлыстом широкую дугу: — Снизу, где ивы. Несколько домов между лесом и берегом — это наша рыбацкая деревушка. Озеро тоже наше.

Он смотрел вниз, не отрываясь, точно хотел все это вобрать в себя. Затем сказал, обращаясь не то к своим спутникам, не то к самому себе:

— Эти маленькие чистенькие домики жмутся к господскому дому, как цыплята к наседке. Совсем не похоже на загаженные, беспризорные, осиротевшие деревни в Литве.

Расстилавшаяся внизу, озаренная луной земля, частью вспаханная, частью поросшая лесом и кое-где поблескивающая озерами, уже в течение шестисот лет была родовым поместьем Ливенов. Два года назад молодая советская власть выгнала их оттуда. Затем русские белогвардейцы вытеснили большевиков. При этом они обещали отдать помогавшим им остзейцам землю, которую те потеряли; и фон дер Гольц, презрев рейхсвер, стал вербовать себе войска по собственному усмотрению. Он привлек в свои отряды немало той немецкой молодежи, которая после заключения мира лишилась родины — кое у кого наследственные земли были отторгнуты по новым границам, у большинства же настоящей родиной была война. А здесь, на востоке, еще требовались солдаты, здесь еще ничего не было решено. Они думали, что на этом клочке Европы еще можно найти ту издавна влекущую, бесшабашную жизнь, которая тем и хороша, что ею не дорожишь.

Отто Ливен сказал:

— Вон там, внизу, стоит наша ветряная мельница. Ее не тронули.

Русский сказал:

— Мне тоже хотелось бы показать вам мой родной дом. До него далеко отсюда. Это под Казанью, на Волге.