Мертвые пианисты

— Все хорошо, — рассказывала Надя, садясь на скрипучий стул у бабушкиного изголовья. — Я получила вчера четверку за контрольную по физике, а сегодня пятерку по истории за реферат «Политика коллективизации СССР в тридцатые годы». На обед сегодня я готовила рис и сосиски «Великолукские». Я поела в четыре пятнадцать. Дядя Олег тоже поел, но сказал, что больше двух сосисок ему варить не надо. А я сварила шесть сосисок на нас двоих. Еще я прочистила раковину на кухне, потому что она засорилась.

Бабушка молча кивала. Гладила Надю по руке и печально улыбалась. А Надя, закончив свой отчет, поднимала глаза к потолку, к зеленоватой круглой лампе. Эта лампа почему-то все время была включена, даже днем. И поэтому напоминала Наде луну на светлом небе.

В основном бабушка лежала. Поднималась все реже и ходила все медленнее. По вечерам Надя сопровождала ее на прогулку во двор. Поддерживала под локоть и передвигалась — как и бабушка — крошечными шажками. Время от времени они останавливались, чтобы бабушка перевела дух. Надя в эти минуты разглядывала фонари, влажным охристым светом стекающие в асфальтовую дорожку. И темные кусты с охристыми пятнами воздуха в пролетах между ветвями.

Иногда бабушка расспрашивала Надю о школе, об одноклассниках. Но особых новостей обычно не было. Разве что когда Уваров разбил окно в женском туалете.

Как-то раз, уходя из бабушкиной комнаты, Надя заблудилась в коридорах и забрела в актовый зал. В зале были расставлены по углам пальмы с подсохшими кончиками листьев и громоздились сложенные друг на друга пластиковые стулья. А на сцене стоял белый рояль. Надя подошла к нему почти рефлективно. Подняла пыльную крышку и нащупала клавишные позвонки. Звуки разлетелись по залу грязноватым глухим дребезжанием.

— На нем уже сто лет никто не играл, — громоподобным голосом сказала вошедшая в зал уборщица.

Надя вздрогнула и резко подняла пальцы. Стало неловко, вспомнилось, как Юлия Валентиновна когда-то застала ее в пустом музыкальным классе за исполнением «К Элизе». И Надя вжала голову в плечи.

— Да ты чего, не смущайся. Ты умеешь играть? Может, исполнишь что-нибудь для наших стариков? Что угодно, хоть «Собачий вальс»! Знаешь, как они рады будут?!

С тех пор пластиковые стулья актового зала стали разъединяться три раза в неделю. По вторникам, пятницам и воскресеньям. Отчитавшись перед бабушкой о своих житейских делах, Надя уводила ее под руку из комнаты, приводила в уже переполненный зал и усаживала на первый ряд. Для бабушки всегда оставляли свободное место на первом ряду. Затем под серебристо-теплый шелест рукоплесканий Надя поднималась на сцену. Кланялась несколько раз — потому что так положено. И садилась за рояль.

Надя не расстраивалась из-за несложившихся европейских гастролей. Ведь концерты все равно были. Пусть не в Германии, не в Чехии, не в Голландии, а в Надином родном городе, в доме престарелых. Здесь тоже были люди, и они специально приходили в зал, чтобы послушать Надю. Или приезжали на колясках.

Некоторые слушали с мечтательной улыбкой, некоторые с серьезным, сосредоточенным взглядом. А некоторые с полностью непроницаемым, герметичным лицом. Как жюри конкурса Чайковского.

После концертов все снова рукоплескали. Те, кто мог, поднимали со стульев выцветшие, иссохшие тела, чтобы подойти к Наде и поблагодарить. Надя каждый раз думала, что когда-то все эти люди цвели, а теперь от них остались одни гербарии. Практически бескровные плоти. Сухой остаток жизни.

Некоторые говорили, что Надя — это «их лучик света». Обнимали, прижимали к себе, обдавая запахом немытого тела. Наде он напоминал запах попкорна. (Как-то раз она ходила с одноклассниками в кино, и там все ели попкорн. Фильм совсем не запомнился — проплыл мимо. А вот запах остался.) Некоторые просто пожимали Надины руки своими вялыми, будто переваренными руками. Она стойко сносила все прикосновения. И когда в голове невольно возникали разбухшие тошнотворные макаронины, тут же стряхивала их обратно в темноту сознания.

После концерта Надя иногда сидела со стариками в холле второго этажа. Слушала их разговоры. Говорили старики много и охотно — все, кроме Маргариты Владимировны с парализованными ногами. Та все время молча смотрела куда-то в сторону глубоко посаженными выцветшими глазами и только изредка причмокивала.

— Тогда вот я и видела свою Анечку в последний раз, — говорит малиново-куперозная Наталья Сергеевна и кладет на столик фотоальбом в бархатной обложке. — Даже на вокзал не поехала провожать — так сильно на нее разозлилась. И все. Уехала она с этим своим Рустамом в Тамдыбулак. И ни разу я ее не навестила. Не смогла через себя переступить.

— В Тамдыбулак? — уточняет Николай Игоревич с орлиным носом и густыми бровями. — Так это от Учкудука совсем близко.

Наталья Сергеевна кивает, заливаясь звонким, раскатистым кашлем. А Николай Игоревич продолжает:

— Я почему переспрашиваю. Я ведь сам там несколько лет прожил. В Учкудуке, то бишь. Поехал туда в шестьдесят девятом, работать на комбинате. Навоийском горно-металлургическом.