Мертвые пианисты

Во сне Надя выходит на сцену Королевского фестивального зала. Сцена в точности такая же, как на видео, показанном Ромой. Только нет оркестра. Надя приближается к роялю. Слышит в тишине свои шаги и с ужасом понимает, что единственные звуки зала исходят от нее. И в ближайшие минуты все звуки так же должна мастерить она сама. Своими руками. Надя смотрит на свои пальцы, замечает заусеницу на правом мизинце и тут вспоминает, что нужно посмотреть на зрителей. Улыбнуться им, поклониться. Так положено. Надя смотрит в притихший зал и постепенно замирает, словно скованная плавной, неспешной смертью. Зрители ждут от Нади Рахманинова. Или не Рахманинова? Тишина зала схлестнула Надины мысли. И тут возникает другой страх, более объемный, чем страх тишины и собственного тела. Всплывает разбухшим утопленником — из глубины Нади на поверхность. Перед глазами все начинает рябить, терять четкие контуры. И только двадцать три зрителя на самом дальнем ряду видны очень хорошо. Они смотрят на Надю осуждающе, даже, скорее, угрожающе. Особенно тот, что с краю, — с кудрявыми смоляными волосами и родинкой на щеке. «Убийца», — словно шепчет он, не открывая рта. И сидящие рядом с ним кивают, поджав губы. «Нет, я не убийца, — испуганно шепчет в ответ Надя внутри себя. — Я просто… Мне так сказали, сказали, что я должна поехать». «Нет, ты убийца», — не соглашается кудрявый. Виталий Щукин. А рядом с ним кто? Анна Козырева и Антон Ильинский. Да, они. Так странно, обычно Надя не видит их лиц четко. Обычно Надя выделяет их из темноты памяти и воображения исключительно по опознавательным признакам. Вроде густой короткой челки или родинки. А теперь черты их лиц проявились в полной мере, и они сидят перед Надей живее всех живых. И самый живой и самый грозный — Виталий Щукин. Медленно, на дрожащих ватных ногах она продолжает путь к роялю, а тьма перед глазами сгущается. Еще чуть-чуть, и Надя полностью провалится в черноту. Соскользнет в кромешные провалы собственных глазниц. «Убийца, — все громче шепчет Виталий Щукин. — Бедные старики. Бедная моя Рита». Шепот расправляется в полнозвучный голос, и этот голос начинает наливаться криком. «Я не убийца. Я все могу исправить, — шепчет Надя в глубине себя. — Я все исправлю». Надина левая рука нащупывает клавиши, бесшумно по ним скользит. В животе стремительно раскручивается пустота, словно разъедая внутренности. «Я все исправлю», — повторяет Надя и, не убирая с клавиш левую руку, с силой захлопывает крышку рояля.

«Да ты чего? — вдруг смеется Виталий Щукин. — Это шутка. Успокойся! Слышишь? Это шутка». И вслед за Щукиным начинают смеяться остальные двадцать два пианиста.

Надя не знает, как быть. Растерянно приоткрыв рот, потирает ушибленный ноготь указательного пальца. А тем временем уже весь зал заливается буйным оглушительным смехом. Зрители грохочут, захлебываются в собственном веселье. Трясутся на бежевых стульях, будто от электричества. Некоторые роняют головы назад и ловят воздух беззвучными перекошенными ртами. Надя смущенно улыбается, а потом вдруг тоже начинает смеяться. Расслабляется, развязывается внутри себя. Словно отвечая ей, зал взрывается новым приступом хохота. Еще более заливистым. Сквозь прыснувшие слезы Надя снова смотрит на последний ряд. И тут понимает, что на нем сидят вовсе не пианисты из ее списка. А просто какие-то незнакомые люди. Возможно, чем-то на них похожие.

Да и правда: как бы могли оказаться мертвые пианисты Надиного города среди зрителей лондонского фестивального зала?

Надя просыпается сама, без будильника, в шесть пятьдесят семь. Смотрит в просветлевший потолок и продолжает улыбаться. На душе непривычно легко и спокойно. Как будто из души удалили что-то инородное и постоянно нарывающее.

Через тридцать восемь минут Надя уже на улице, рядом с такси. Дядя Олег кладет ее чемодан в багажник и совсем некрепко, еле ощутимо обнимает. Из всех объятий Надя лучше всего переносит именно такие — дядиолеговские.

— С тобой точно все будет хорошо? — спрашивает Надя.

— Да, конечно. Не переживай, я распрекрасно тут со всем справлюсь. Удачи тебе, мелкая. Как-нибудь наведаюсь в гости.

Надя садится в такси и машет на прощание. Правда, дядя Олег не видит Надиной машущей руки: он уже скрылся в подъезде.

На вокзале ее встречает Рома Павловский — как и договаривались.

— Паспорт не забыла? — спрашивает Рома, забирая скользкую чемоданную ручку из Надиных пальцев.

Нет, Надя ничего не забыла. Вдвоем они идут через здание вокзала. Здание почти пустое, сонно дышащее, умиротворенное. Лишь под самым потолком, усевшись на застывшее табло прибытий и отправлений, беспокойно хлопает крыльями голубь.

— Даже не верится, что мы наконец-то едем, — торжественно говорит Рома. — Я вчера поздно вечером звонил родителям. У них там двадцать девять градусов и палящее солнце. Весьма редкое явление для Лондона.

На платформе тоже практически пусто. Солнце — в отличие от лондонского — не палящее. Тускло и вяло мерцает сквозь пелену облаков. Словно подтаявший кусок сливочного масла.