Мертвые сыновья

Даниэль. Чужой, уничтоженный Даниэль. Он был живой в ее негаснущей памяти. Побежденный Даниэль — перед ее мысленным взором. Больной Даниэль — перед ее мысленным взором. Горячая июньская ночь, открытые окна, золотистые бабочки вьются вокруг лампы, желтый круг света на дереве стола, и предательский, густой, проклятый запах белых цветов пробирает до костей. Серебряные ножницы и шитье застыли к руках. Черные завитки падали на темное маленькое ухо. И, как слеза, блестела сережка.

Как-то вечером она сказала в первый раз:

— Отец, Даниэль должен вернуться домой. В свой дом.

Херардо посмотрел на нее как на сумасшедшую. Исабель чуть улыбалась. Она знала, что победит. Она побеждала всегда: когда сватала отцу Беатрис, когда выгоняла Даниэля.

Моника, младшая, удивленно глядела на них. Ей только что исполнилось пятнадцать, она ничего не знала, она росла почти дикой в этом мертвом доме.

— Выйди на минутку, — сказала Исабель. — Мне надо поговорить с папой…

(«Лживые слова, лживое милосердие. Ах, Исабель, дочка, дочка, ты настоящий ворон… А может — так и надо, может, правду говоришь».) Херардо Корво смотрел на нее сбоку, шея у него была кривая.

— Отец, вчера я написала Даниэлю. Прошу его вернуться… домой. Прошло много времени. Мы все забыли…

Херардо Корво смотрел на нее не то жестоко, не то равнодушно. Он не двинулся. Только сказал:

— Забыли! Ну ладно. Твой брат Сесар не захочет…

Исабель отложила шитье. Ее губы чуть дрожали. Херардо знал эту немую злобу, это презрение.

— Сесар! Сесару никогда не было дела до того… Он не может простить, что Даниэль сражался против них. Что они были врагами в единственно важное время его жизни. Сесар живет воспоминаниями о войне. Она уже восемь лет как кончилась, и все, все простили, кроме нас!.. Этот дом принадлежит и Даниэлю. Мы не можем лишить его прав. Я так ему и написала: « Это твой дом. Я не милостыню тебе подаю, дом — твой». Если он захочет приехать, ему никто не может помешать. Он вернулся, отец, он искупил вину. Никто не может помешать. Мы христиане. И дом принадлежит ему…

— Его отец нас разорил. Мы держали его из милости.

Херардо говорил не особенно убежденно. Должно быть, он нарочно повторял то, что она говорила раньше. Но Исабель об этом забыла.

— Ну, если хочет — приедет, — сказала она.

В конце января погиб лесник. Кажется, какие-то газеты написали в отделе происшествий о несчастном случае. Вероятно, именно так узнал об этом Даниэль.

Весной, когда Исабель уже почти потеряла надежду, пришло письмо, адресованное Херардо. Исабель держала его, а руки у нее дрожали — как прежде и по-новому. В большой неприбранной гостиной было холодно. Из-под потертых парчовых гардин светил в большие окна сырой голубой бледный свет. Херардо дремал у камина. Был предвечерний час, время анисовой водки, и писем, опоздавших на несколько дней, и газеты, мокрой от дождя или просто рваной. Тихий час, когда сидишь один и печалиться, может быть, не о чем. Исабель долго смотрела на отца, потом вручила ему письмо. Он медленно его прочел и медленно вернул ей. И пожал плечами, что, вероятно, означало: «Ты распоряжаешься, не я». Исабель подошла к окну и прочитала в последних лучах света: «Херардо! Если домик лесника свободен, я приеду. В Энкрусихаде жить не хочу. Буду охранять лес на тех же условиях, что он. Мне хватит». И снова имя, то имя, которое, как ей всегда казалось, носил он один: «Даниэль».

В Эгросе не знали, как это было. Говорили, шушукались, наполовину угадывали. Во всяком случае, одно знали точно: ранним весенним утром, после дождя, Даниэль Корво вернулся в поместье.

Глава вторая

Моника остановилась в дверях. Тут были две летучие мыши. Они висели тихо, раскинув крылья, словно прилипли к беленой стене. Казалось, что они черные.

Моника резко толкнула дверь. Взвизгнули петли, ворвался серый, сырой холод. Летучие мыши испугались. Они слепо тыкались в стены, шлепались об пол. Наконец улетели. В те пещеры, в скале, за садом. А может — в лес.