Мертвые сыновья

В единственное окно виднелись крутые склоны ущелья. Даниэль постоял, посмотрел. ( Как стены сгоревшего дома, а внутри — черная дырка, только угли тлеют.) Маленькое зеркальце на двери поблескивало в первом бледном свете зари. Он шагнул к печке. Дрогнули доски пола, задрожало и зеркало. Оно было как звезда. Даниэль развел огонь, согрел воду, наточил нож. Бреясь, он видел свои глаза, совсем чужие. На окне щебетала птичка, потом влетела в комнату. Посидела растерянно и вспорхнула, полетела к оврагу. Даниэль подумал: «Собаку бы сюда». Во рту было горько. Он отпил еще. В Эгросе пили вместо водки противное на вкус сусло, но он уже привык. Вчера он сунул бутылку в мешок с едой. Даниэль пошарил в кармане, нашел деньги. «М-да…» Исабель заплатила ему первое жалованье. Теперь он будет следить за тем, чтобы лес рубили планомерно. В ноябре организует заготовки на зиму. Запретит держать оружие без разрешения, покончит с браконьерством, с сетями, капканами, силками. Он заставит жителей Эгроса считаться с запрещениями. А если он устанет, если пробродит день и ночь, если действительно поймает охотника или хоть мальчишку с сетями на земле Корво, если сотрет в кровь ноги, изранит руки, ночь не поспит, он сможет назвать себя счастливым. Сейчас он проснулся на рассвете, разбитый, словно черти всю ночь тащили его с постели и не вытащили. Он не мог разрешить себе ни мыслей, ни чувств. Хорошо бы услышать свой голос или хотя бы собачий лай. «Не думать. Не думать». Все равно что сказать: «Я никогда ничего не захочу, ни о чем не вспомню». Он стиснул зубы. «Заведу собаку». Отхлебнул сусла, повесил за спину ружье и вышел.

Мокрые папоротники и травы были высокие, по колено. Ему казалось, что они покрыты нежным прозрачным снежком. На востоке порозовело небо. Было очень тихо. «А ночью шум». (По ночам кто-то кричал, жужжали желтые наглые пчелы.) Дни были тихие. Как много лет назад, — когда в этом самом лесу мальчик вел за руку Веронику, и бродил, и думал, и смутно мечтал, — он посмотрел на Снежный Крест. Маленькие бивни далеких скал понемногу розовели. «Надо бы туда сходить», — подумал он, как много раз думал тогда. И как тогда пошел в чащу, к старым деревьям, на старое место. К траве и к деревьям, как к другу.

У него не было друзей. Он был один. Только за стенами Энкрусихады он мог найти тепло, найти самого себя.

В памяти вставало имя: Танайя. А с ним — тысячи запахов: травы, свежего хлеба, реки, камышей, собак, хижины за тополями.