Мертвые сыновья

Сбитые, в ссадинах ноги, кровь, пыль, грязь, незрелые плоды, размоченные корки. Он был совсем юный, почти мальчик. Недавно исполнилось четырнадцать. У него не было других друзей, только эти, за тополями, у Танайи. И Вероника. Вероника. Упрямая девочка, ходила за ним хвостом. (Сперва он сердился — она ведь была из тех, из чужих, из домашних. «Ну, чего привязалась?» — резко спрашивал он. Тогда Вероника поднимала на него чистые, упрямые глаза — она смотрела твердо, даже когда улыбалась. И отвечала: «Я с тобой». Он грозился: «Смотри, дома узнают!» Она не слушала и шла за ним. Потом он привык и уже представить себе не мог, как это уйти без нее, не держать в руке маленькую, сильную, нежную ручку.) Вероника никогда не плакала, даже если расшибала в кровь коленки, даже если он ударял головой об дерево недобитую дичь. «Пошла со мной, так терпи, не люблю, когда ревут», — говорил он и смотрел на нее в упор. Вероника всегда молчала, редко ответит хоть слово. Она всегда была одинаковая. Нежная и твердая, как отшлифованная поверхность металла. Иногда он выходил из себя, говорил ей: «Пошла домой! И когда ты от меня отцепишься?» Но если она медленно, не оборачиваясь, уходила от него, ему становилось душно и он звал: «Вероника! Иди сюда!» В конце концов все привыкли видеть их вместе. Особенно Танайя. Танайя. Как она их любила, обоих! Хоть и ворчала на них, и кричала, и шлепала иногда. Как она их любила, как ждала у плиты, когда ставила тесто, в горячем запахе жженого сахара и слив, кипящих в меду! Как она их ждала, сжимая губы, чтоб не улыбнуться, подбоченясь, словно кувшин, светясь любовью и смирением. У плиты. «Чего тут не видели? А ну домой! Не до вас мне сегодня. Я и забыла-то про вас совсем. А ну домой, сороки!» Они не обращали внимания, спешили войти и у самой плиты, за дверью, находили ивовую корзину, прикрытую свадебной салфеткой, а под салфеткой — булочки, круглые, как младенец, и сладкие лепешки. А в горшочке — сливы в меду. Они садились и ели сразу, тут же, на каменной скамье. Башмаки болтались у них за спиной — они ведь пришли с реки, босиком. Босыми ногами по траве, уже мозолистыми ногами, знакомыми и с пылью и с грязью. (Маленькие корявые ножки Вероники приводили Исабель в отчаяние: «Чтоб я тебя больше босой не видела! Ты не крестьянка!») Танайя стояла, скрестив руки, задумчиво смотрела на босые ноги и ничего не говорила. Чаще всего она держала во рту травинку, водила ею по зубам. «Хорошо, а?» Вероника серьезно отвечала «да». И все. Вероника всегда говорила «да» или «нет», как велит катехизис. А Даниэль вязался к Танайе, толкал ее, и оба валились на пол. С трудом удерживаясь от смеха, Танайя отбивалась, и с такой силой, что у него нередко шла носом кровь. «Ах ты! Истинно — большой, а дурак! Вот получишь у меня!» И наконец смеялась. Подкалывала волосы, вынимала изо рта черные шпильки, одну за одной, и втыкала их в свернутую косу, блестящую и жесткую, как конский хвост. А сквозь шпильки и частое дыхание прорывались слова: «Чтоб это было в последний раз… дурак… не маленький, слава богу». Танайя ждала их всегда. И если они не приходили несколько дней, она встречала их сухо, отворачивалась, не отвечала им и прорывалась наконец: «Плита не топится, так и Танайя не нужна!»

Танайя. Теперь почти больно вспоминать ее имя. Где же Танайя? В той лачуге за тополями? Нет, не надо ее видеть. Она старая, наверное, иссушенная, добитая жизнью. А может, и правда умерла. Нет, нет, не надо узнавать про Танайю.

Им казалось, что она куда старше их, а ей, вероятно, и двадцати пяти не было. Ее родители с незапамятных времен батрачили у Корво. Отец уже умер, мать была старая, сморщенная, согнутая. Она ходила с большой палкой, волочила ноги, далеко уйти не могла и целые дни жевала какие-то семена беззубыми деснами, смотрела красными, без ресниц, почти слепыми глазами, как движется солнце по каменной стене. Когда солнце со стены исчезало, мать Танайи уходила в черную дыру двери и даже летом принималась топить печку. Ей всегда было холодно, холод пронизывал ее до костей, как на дне реки. Даниэль помогал ей встать иногда и чувствовал этот холод, — клейкий холод пещеры шел от ее грязной одежды. (Позже, через много лет, этот холод бил ему в ноздри, в лицо, в глаза.) Мать Танайи уже не была мамой, она стала старостью, смертью, притаившейся в тупом ожидании. Он ее боялся. А Вероника — нет. Иногда он спрашивал: «Вероника, ты не боишься Танайину маму?» А Вероника отвечала: «Нет». И смотрела на него тем же глубоким, спокойным взглядом, каким смотрела на траву, на камни, на дорожную пыль.