Мертвые сыновья

В конце июня, в саду, за лугом, у Танайи начались схватки. Она положила на землю мотыгу и сказала: «Даниэлито, я пойду домой, ребеночек толкается». Он схватил мотыгу — в первый раз с какой-то непонятной радостью. Танайя уходила медленно, ее тяжелые ноги и бедра одеревенели от боли, кровь горячо билась под платьем, и низкое солнце пекло ее жесткую черную косу. Коса блестела. В саду пахло свежеполитой землей и фруктовыми деревьями, а у самой стены, в траве, где никогда не было солнца, он нашел мелкую лесную землянику. Он сорвал ее, съел; пронзительный душистый вкус остался во рту. Потом он нагнулся, стал копать, долго копал канаву, по которой, как голос, должна была подняться вода из источника. Вода блестела, текла все дальше; Танайя шла между деревьями и повернула к огороду. Он услышал стон. Ее уже не было видно. Он принялся ждать. Проходили часы. Танайя не вернулась.

Ему нравилось, что его ноги мокрые, грязные, ему нравилось ступать по свежей земле в тот день. Это была земля, просто земля, он ее любил. Назавтра, когда он помогал возить воду, прибежала Вероника и сказала ему на ухо: «Пошли, Танайя родила девочку». Потом схватила его за руку и потащила к Танайе. Старуха сидела у дверей на маленькой скамейке и равнодушно жевала, опершись на тяжелую палку. Они вошли в комнату и там, у кровати, увидели Марту, служанку, с которой Танайя чаще всего бранилась. Она плакала в три ручья, комкая край передника, и называла мать и дочь самыми нежными именами. Танайя лежала на черной железной кровати, где спали всегда ее родители. Она в первый раз решилась лечь на нее, на жесткие желтоватые простыни и красный тюфяк. Комната была маленькая, и пахло в ней чем-то теплым, как в конюшне или на сеновале. Танайя чуть приподнялась на подушке, коса ее лежала на плече, как в те дни, когда она ставила тесто. Под округло изогнутой рукой приютилось завернутое тельце, и они разглядели масляную черную головку. Белые зубы Танайи сверкали на смуглом лице. Она посмотрела на них круглыми, ясными глазами: «Ой, зачем пришли! Ой, сеньорита Исабель узнает!» И не выдержала, улыбнулась.

Кажется, до этого дня он не знал, что любит Веронику. А тогда, после Танайи, он как будто повернулся к Веронике — ясно, просто и точно. Он не помнит, в тот ли день, или на следующий, или позже, — во всяком случае, на реке, в лесу, где мокрая темная трава, он смотрел, как стоит Вероника по щиколотку в воде, подобрав юбку, и блестят ее золотистые ноги. Она его звала. Она что-то увидела на дне, а он оперся о толстый ствол, в руке он держал травинку. Перекусил стебелек, во рту стало горько.

●

Эта горечь всегда была с ним, годы и годы, и сейчас не ушла из памяти.

●

Он смотрел на Веронику и слышал, как она зовет его издалека. Ее косы касались воды, она наклонилась, и зеленый свет реки бежал по лицу, по груди. Она удивилась, что он не отвечает, подняла голову, увидела, как он грызет веточку, выскочила из воды на камни. Ее босые ноги ступили в траву; загрубевшие ноги заброшенной девочки, жесткие, загорелые, в темной траве. Ее длинные прекрасные ноги в золотистых крапинках, в прозрачных каплях, обманчивых, алых и зеленых, и дождик сыпался на траву. Она шла сквозь горячий оранжевый свет, проникавший через вершины дубов, среди желтых стволов и листьев, в знакомой и милой предвечерней жаре, пропитанной влагой и молчанием. А голос ее говорил: «Не надо, Даниэль, не грызи!» (Когда они были маленькие, Танайя всегда говорила: «Ребятки, не ешьте эту травку, в ней ядовитая вода».) Он выплюнул стебелек, и ему показалось, что прекрасный яд проникает в него. Даниэль смаковал горечь.

●

Он чувствовал этот вкус всегда, во рту и в сердце, когда вспоминал о ней.

●

И правда, яд пронизал его, горький, прекрасный яд остался в крови и в сердце. «Вероника», — сказал он. Она подошла ближе, она смотрела на него, ждала, что он скажет еще. Потом села рядом, и он обнял ее за плечи. Вероника опустила голову, смотрела на траву, на свои мокрые ноги, обсыхающие на солнце. Волосы распались на две стороны, открывая смуглую полосочку шеи. Он поцеловал горячий затылок, кусочек солнца, и не мог оторваться от ее кожи, от ее покорного тела. Солнце и лес пропитались розовым светом, и все, даже шум воды, тут, рядом, неслось куда-то, как в сладостном буйном бреду.