Мертвые видят день

Дернувшись вперед, сбив ближайшего, стоявшего согнуто спиной монашка с ног, вслепую рубанув следующего, с выпрыгивающим из груди, ноющим сердцем я кинулся к дровяному постаменту; попробовав приподнять наваленную груду снизу, бессильно рубанув ее мечом, откинув меч, лихорадочно сгибаясь и разгибаясь, подхватывая поленья, я откидывал их в стороны; побросав мечи, раскидывая хворост, выдергивая и разбрасывая поленья, несколько человек присоединились ко мне; подойдя, по разъезжающимся поленьям карабкаясь вверх к примотанным веревкам, срываясь и взлезая снова, Вагасков, поднявшись, наконец, наверх, рубанул точно отмеренным ударом по сгустку веревок, освобожденные от пут худые ноги девушки повисли в воздухе; вцепившись в столб, ногами обхватив его, кто-то из немцев, вытянув руку, на пределе усилий двигая ею вперед-назад, острием меча перепилил веревки, стягивающие руки; сорвавшись с вывернутой рукой, мгновенье повисев на недопиленной веревке, своим весом порвав ее, девушка рухнула в нагроможденье хвороста и дров, подбежав и оттащив ее, наши и немцы, придерживая ее, пытались дать ей пить из фляг, запрокинув голову, девушка, что-то беспрестанно произнося, плача, дергала шеей.

Быстро оглянувшись, увидев невольно дернувшихся к ней мужчину и женщину, почти силой подтащив их, старпом и кто-то из немцев, глядя как эти двое, подхватив девушку, то ли потащили, то ли повели ее прочь от креста, с поднятыми мечами двигаясь следом и оглядываясь на сгрудившихся и тупо-обеспокоенно провожавших их взглядами монашков, довели всех троих до переулка, постояв там некоторое время, глядя тем троим вслед и увидев, кажется, как они скрылись где-то в переулочной тесноте, они вернулись к нам, боцман и Ганс, перевернув ведро с растопкой, топтали сапогами тлеющие веревки и прутья. Отыскав и подняв свой меч, я оглянулся – проводник-монашек, раскинув руки и глядя в небо, бессмысленно хлопая глазами, лежал на спине, слепо глядя на него немецкий офицер, опираясь о эфес воткнутого в пыль меча, стоял рядом. Подойдя к какому-то из монашков, кто-то из немцев размахнулся и зарубил его. Рванувшись вперед, он вытащил за ворот стоявшего рядом.

– Не поведешь нас к храму, – срывающимся голосом сказал он, – будешь следующим.

С измятым, дергающимся лицом монах посмотрел на него.

– Да-да, – сказал он, – конечно.

Путь, снова путь через изломанные, вихляющие, ныряющие в подмостные рытвины, черные, смердящие улочки, пройдя через запесоченный, засаженный ломкими бледными деревцами скверик, выбравшись на длинную, запруженную дергающимися, пугливыми людьми торговую улицу, мимо нищих лотков и криво сколоченных прилавков с пыльной снедью и бедным бесцветным хламом, ускорив шаг, на шершавой грубо вымощенной площади разогнав толпу монашков, только начинавших сооружать изогнутую сложную конструкцию со сваленными громоздкой грудой свежесколоченными крестами, и освободив стайку примотанных цепями к тележке трясущихся в белых застиранных полотняных рубашках девушек, выйдя на прямой, без деревьев, продуваемый пыльными ветрами проспект, вдалеке, в окружении грубых, массивных, казалось, сложенных из плохо отесанных камней зданий мы увидели Храм.

Черный, трехглавый, с нагромождением вырастающих в эти три обращенных к небу острия скосов, фасадных розеток и башенок, с тремя вороньи торчащими распяленными крестами, грубо и грязно он нависал над площадью. Поднявшись по волнистым, местами выщербленным ступеням, в высоком шумном зале растолкав толпящихся монахов, вслед за поводырем поднявшись на третий этаж, через обшитую красным с золотом бархатом галерею мы подошли к высоким, в два человеческих роста дверям. Внезапно взвизгнув и метнувшись куда-то в сторону, так, что никто за край сутаны не успел схватить его, монашек, задрав руками полы сутаны, бросился к лестнице и в мгновенье ока скатился по ней; секунду помедлив перед дверями, навалившись, помогая себе тычками сапог, мы распахнули их; оставив их за собой распахнутыми, мы вошли. Огромный кабинет был впереди, в дальнем конце его за таким же огромным столом низенький пузатый человечек в сутане, отороченной золотом, сидел и что-то писал. Быстро подойдя к столу, с поднятыми мечами мы окружили его; подтащив массивное золоченое кресло, немецкий офицер сел в него и, сложив руки на столе, несколько мгновений обдумывающе-пристально смотрел на человека.

– Значит, сжигаешь женщин, – бесцветно сказал он.

Не обращая внимания ни на него, ни на нас, человек, мерно макая перо в чернильницу, все так же писал.

– Так хочет бог, – так же бесцветно, не поднимая головы, произнес он.

– Я – твой бог, – сказал немец. – От этой секунды и до твоего смертного часа. И вот тебе моя божья воля. Ты сейчас же подписываешь приказ своим мерзавцам о прекращении казней, а я, твой бог, решаю – умрешь ты после этого в мучениях или быстро и безболезненно. И решай быстрее, чтобы я не выбрал вариант, который меньше всего тебе понравится. Ты хорошо понимаешь меня, ублюдок?