Мертвые воспоминания

Забилась в угол, к батарее, схватилась ладонями за раскаленный чугун и почти обрадовалась боли — своей, такой правильной и сильной. Из приоткрытой форточки летел дождь, сыпал на макушку, от заляпанного абажура по лицам бегали черные тени. Булькали в кастрюле макароны, шкворчала яичница, и Галка сделала вид, что просто дожидается очереди на закопченную сковороду. Порой мысли о маме становились такими удушающими, остро-режущими, глушащими, что Галка застывала посреди тротуара и не могла ни сдвинуться, ни моргнуть, легкие будто слипались в груди. Желудок выкручивало рвотными спазмами, и Галка пыталась отвлечься: разглядывала лица и витрины, асфальт в глубоких трещинах, пыльную траву у разбитого бордюра или сметенную листву. Порой это помогало ей сдвинуться, доковылять до ближайшей урны и, схватившись за липкие края руками, выплюнуть и обед, и желудочный сок, и страхи.

Сегодня прием не сработал. Звон тарелок, хохотки, чужие разговоры.

Галка чувствовала себя среди них, молоденьких, совсем одиноким.

Она приглядывалась к волосатым предплечьям и веснушкам на бледной коже, к всколоченным волосам и помятым от подушек лицам, но слышала голоса будто бы через тонкую пластиковую перегородку. Улыбалась кому-то невпопад, пробовала заговорить, но ее почти не замечали. Соскребли подгоревшие яйца и свалили белок с расплывшимися кляксами желтка в общую миску, заодно сунули сковороду под воду, и Галка пошла ее мыть. Долго держала пальцы под ледяной водой, потом терла нагар губкой с теплым моющим средством, не слушая, как кто-то в ее голове вспоминает молодость в большом малосемейном общежитии неподалеку от казахских степей.

Хорошо, что Галка купила вареной колбасы, теперь ее можно было долго жарить на огне, влезать в разговоры настоящие, человеческие. От колбасы пахло тошнотой, румяные розовые ломтики поджаривались и шкворчали, но Галка понимала, что ей сейчас кусок в глотку не полезет.

Срочно требовалось с кем-то поговорить.

Дана не отвечала — Галка набрала раз, другой, и между долгими, тянущимися гудками с улыбкой переложила на чужую тарелку колбасу. Кристине звонить смысла не было, Машка едва могла разобраться со своими проблемами, нечего ей, маленькой, голову забивать. Да и маму беспокоить не хотелось, голос ее мог стать пресным и пустым, иссушенным болью и бесконечным страданием, и Галка боялась услышать в трубке этот голос.

Вспомнилась Людмила, Людоедик. Она сидела на отцовской кухне, чихала без конца и большой ложкой собирала кабачковую икру из банки, а Михаил Федорович разводил ей малину в кипятке и улыбался, слушая, как она гонит его прочь — еще заболеть не хватало. Маленький Людоедик, улыбающийся так искренне и открыто, во всю свою детскую душу.

— Не переживай ты, — с набитыми щеками сказала Людмила, оказавшись вдруг на общажной кухне. — Все наладится.

От ужаса Галка сбежала в коридор, вырвалась в пасмурный, приглушенный свет, который почти не пропускали узкие пыльные окна. Кто-то шлепал тапками по коридору, кто-то бродил с тетрадью в руке, кто-то судорожно матерился, а Галка нашла дальний угол, забилась в него и набрала Юлькин номер.

— Выслушай меня, — взмолилась непохожим на свой голос и испугалась еще больше. — Просто выслушай.

И принялась бормотать. Про мать, от которой рак оставил лишь плоскую, едва живую тень, и тень эта все еще шутит, и держит удар, и подбадривает, но всем уже все ясно, и они просто ждут. Как от ожидания смерти мамино лицо пустеет, становится тусклым, будто старая фотография из бабушкиных закромов. Про саму себя, про желание безвылазно сидеть с мамой, почаще звонить и прибегать, только бы не растрачивать время попусту, и в про страх видеть ее такой, понимать ее болезнь и подступающую смерть, а поэтому Галка тянула и медлила, и боялась, и ненавидела себя за это…

Она все реже приезжала в гости, все меньше набирала номер, и мама не надоедала ей, будто и сама все понимала и отдалялась потихоньку, чтобы проще было пережить. Галка передавливала себя, собирала в кулак и ехала, сидела под входной дверью и уезжала в общагу. В автобусе или между сальными клеенками в кафе, в училище или в квартире с чужой смертью можно было отвлечься, забыть, но… Рядом с мамой это было невозможно, и Галка малодушничала. Понимала, что упускает и так заканчивающее время, злилась и терла слезы, не было их и нет, но ничего не могла изменить.

Рассказала она и про Михаила Федоровича, и про его беззаветно влюбленную в отца дочку, которую он ласково называл Людоедиком, про пазлы, которые пылились в квартире, а надо было забрать их с собой; про разносолы и про то, как Галка на обратной дороге зашла в овощной ларек и под пристальным взглядом таджички-продавщицы выбирала мясистые баклажаны и помидоры — на зиму, на засолку… Как сбежала, и вид у нее наверняка была такой, что продавщица горько скривила рот и потянулась перепачканными в земле пальцами, будто желая утешить.