Мертвые воспоминания

А поэтому расслабила лицо и плечи, выдохнула, улыбнулась кому-то из детей. Надо смотреть, впитывать, вдохновляться. В таких местах ударяет чаще, сильнее всего.

Ребята сидели на полу и на диванах, прижимались к мешковатому боку очередной бабушки или прятались за худым, как рыбья кость, отцом. Вроде бы дети как дети: причесанные, с заколочками на волосах, с криво обстриженными жидкими челками. Мальчишка лет четырех прижимал к груди огромный ярко-желтый самосвал, о котором Кристина в детстве и мечтать не могла (а уж Шмель тем более), другая девочка, первоклассница на вид, была в нежно-розовом воздушном платье, как настоящая принцесса (и стоптанных пыльных кроссовках, но это ладно)…

Лица у всех детей были одинаковые. До такой степени симметричные, что становилось жутко. Прикрытые будто в полудреме глаза, пресные физиономии: ни улыбки, ни горестно поджатых губ — ребята ходили из угла в угол или послушно сидели с родителями и смотрели перед собой, тихие, уставшие от жизни дети-взрослые. В них будто бы потухло что-то, исчезли детская живость, вертлявость, любопытство. Будто вынули из маленького тельца душу и отправили на улицу гулять пустым.

Если приглядеться повнимательнее, то и внешнее оказывалось ненастоящим — на самосвале блестела белоснежная этикетка, видимо, мать купила дорогую игрушку специально для теток из социального центра. Воздушное платье топорщилось рваным подолом, под мышками желтели пятна, а еще оно было велико — казалось, что раньше платье обитало где-то неподалеку от тех самых плюшевых диванов.

Крошечные двухлетки с чумазыми пальцами, усатые юноши и меланхоличные девушки, лет двенадцати или тринадцати, насупленные и молчаливые, одинокие — Кристина подарила взгляд каждому. Комната заполнялась людьми, но не голосами: все садились подальше друг от друга и молчали. Молчала и Кристина.

А потом пришел Виталик.

Кристину подбросило в воздух прямо на табурете, размахнулось и зашвырнуло на пол, а сверху еще и стулом придавило, садануло по затылку. Кончился спертый воздух в комнате, помрачнели лампочки в гудении и трескотне, исчезли дети и их родители, Кристина рванулась к окну и осеклась. Виталик казался таким взрослым…

Кристина бросилась по коридору прочь.

Маша нашлась в одном из узких кабинетов-пеналов с принтером и теплой настольной лампой, на подоконнике домашней кошкой лежала Кристинина сумка, под батареей сушились чьи-то сапоги. Мягкие, чуть облезлые, явно не Оксанины.

Маша затравленно вскинула красные глаза:

— Прости, я тут…

— Неважно. Пошли!

Она притащила ее в зал, где детей набралось уже с десяток — как раз маленькая группа для будущего мастер-класса, — но Виталик сидел в центре большого дивана и единственный, не отрываясь, смотрел на маму. Кристине захотелось наброситься на его мать с кулаками, но она прекрасно знала, что это не ее эмоции. Это эмоции мертвого человека.

Того, чью закопченную от пожара квартиру они разбирали год или два назад.

Маша остановилась в дверях, хватанула воздуха распахнутым ртом и прищурилась, будто хотела удержать слезы в глазах. Кристина уже успокоилась, уложила чужую память в голове, но поделиться ей хотелось страшно, а поэтому она лишь смотрела на Машу во все глаза и мелко кивала.

— Виталик… — шепнула Маша и, резко развернувшись, кинулась обратно в комнату-пенал.

Кристина осталась одна.

Тот дядька, Игнат — все окрестные дети звали его дядькой, растягивая это «я-я-я-я» до бесконечности, — запомнился каждому волонтеру. У него была невыносимая долгая жизнь, чернота, сгусток боли, и при всей этой жизни дядька остался невообразимым весельчаком и балагуром. Кристина долго не могла уложить эти две его крайности в голове, объединить в человека. Ветеран боевых действий, председатель комитета родителей пропавших без вести солдат, всю жизнь и старость проработал водителем на скорой помощи, а к пенсии остался совершенно один. Сына унес рак, сожрал за несколько месяцев, даже не успели попрощаться, а дочка росла непутевой, пьющей, и каждый год рожала нового, ненужного ребенка, меняла мужиков. Обычная история, глядя на которые у других не можешь оторвать жадного взгляда, а у себя и вспоминать не хочешь. Дядька боролся с ней до последнего, кодировал и отпаивал куриным бульоном, сажал под замок, бил даже (страшно стыдясь даже вспоминать об этом), но дочь с каждым разом сбегала от него все дальше и дальше, и, видимо, только после его смерти решилась вернуться в родной город.

Внуков дядька воспитывал сам, хоть здоровья хватало.

Дедулька умел играть на гитаре, на баяне, на трещотке и губной гармони, закатывал такие концерты, что весь дачный поселок собирался послушать. Знал миллион анекдотов на самые разные темы и хохотал так, что по всей округе его слышали и улыбались.