Мертвые воспоминания

Ни одного живого цветка не осталось. Сначала кот сбросил их на пол, поразбивав горшки и обломав стебли, потом погрыз, выбросил костлявыми больными лапами землю и растащил ее по всему дому, изгадил, испортил, истребил… Маша стояла в центре комнаты, чувствуя, как хрустят под пяткой комья специальной питательной земли, рассматривала черепки и дохлые петли растений, сочащиеся соком исцарапанные листья, и плакала. Слезы казались ей меньшим, что можно было посвятить этим цветам, чем она вообще смогла бы помочь, но что еще она могла предложить?.. Она цеплялась за воспоминания о столовой и покрытой тонкой корочкой льда остановке, о птичьих клетках, о Стасе, в конце-то концов, но в груди было гулко и тяжело.

Сахарок лежал на диванной подушке, упрямый, нахальный, и с неприязнью поглядывал на Машу. На спине у него темнело пятно покрасневшей кожи — видимо, Оксана все же поймала кота и хлопнула его за цветы, не сдержалась. Никаких неудобств Сахарок от этого не испытывал, только суживал глаза и шипел, не признавая поражения. Да и какого поражения, если всюду — всюду, насколько хватало глаз! — теперь чернели изуродованные деревца и цветки.

Но Маше было жалко и его, и себя, и горшки с живым, зеленым, сочным, и Оксану, и даже папу, который никак не хотел возвращаться домой… Жалость переполнила ее, залила глаза, и Маша бросилась к коту, присела у дивана на колени, не решаясь сунуться со своей ненужной лаской. Она чувствовала, как подскочил от переживаний сахар в крови, и что ужин ее теперь будет состоять из цуккини, половины помидора и огурца, голодной судорогой свело желудок. Надо было питаться по пять раз в день и небольшими порциями, но у Маши не выходило — от любого перекуса глюкоза подскакивала, и Маша предпочитала просто не есть.

Она все же потянулась к коту рукой, погладила воздух над его ушами невесомо, осторожно, и Сахарок не дернулся, не вцепился ей в пальцы, а остался лежать, даже, кажется, зажмурился. Маша прошлась над головой, над спиной с выступающим из-под тонкой кожи хребтом, провела за ушами.

— Саханечка, ну пожалуйста, я прошу тебя… Ради Анны Ильиничны, ради себя, ради меня, ну давай жить хотя бы не дружно, но мирно. Я тебя забрала, чтобы ты в приюте не жил или на улице, одинокий и старенький, я хочу ухаживать, заботиться, но все настолько плохо, что… я уже не понимаю, как мне с тобой… как… Пожалуйста!

Ей показалось, что кот что-то тихо проскрипел. Согласился?..

— Хочешь, я вообще к тебе подходить не буду? Хочешь, корм куплю самый дорогой, или игрушки, или курицы буду давать в два раза больше. Только живи себе и не устраивай бардак, Оксана тоже не железная, она нас выставит с тобой, но тебя-то тетка заберет в приют, она несколько раз уже предлагала — сложно, так ты привози кота к нам, а я где буду жить?..

Сахарок засопел сонно, и Маша убрала от него руку. Она и дальше бормотала себе под нос, словно хотела кота загипнотизировать, убеждала то его, то себя, уверенная, что вот-вот сойдет с ума — с губ рвались и рвались слова, не свои даже, чужие, и Маша выпускала их, и хихикала, и размазывала слезы по онемевшим губам, и собирала крупинки пыли, выцарапывала их из ковра, а Сахарок, набесившись, спал, и это было в первый раз, когда кот и Маша сидели рядом, и у них все было почти-хорошо.

Пришла Оксана, склонилась над ними:

— И долго это будет продолжаться?

Замолчала, понимая всю бессмысленность своего вопроса. Она и стояла так, будто не зная, зачем вообще подошла — одна рука висела тряпкой, вторая кулаком упиралась в бок, лицо оставалось мертвым. Поток бессвязных Машиных слов оборвался. Она боялась поднять глаза.

— Мой руки, мерь сахар, суп и овощи на столе. Завтра папа заедет, вещи заберет.

Она уже вышла в прихожую, когда Маша окликнула:

— Вещи?..

— Да. Папа переезжает к другой женщине, в другую область. В школу можешь не ходить, попрощаетесь.

И аккуратно прикрыла за собой кухонную дверь.

Глава 16. Побег от невозможного

— Будешь суп куриный? Или гречку погреть, с грибами? — Дана спрашивала у отца издалека, цепляясь пальцами за шкафы, как за якорь. Грибы были черные и перемороженные, их в сентябре собирали по осинникам, срезали крепкие, с оранжево-яркими шляпками, а потом вываривали с солью и забывали в морозильнике. Мысли о чем-то обыденном и привычном почти успокаивали.

За окнами стоял бело-сумрачный холодный день, солнца в их квартире почти не было. Кто-то из соседей снизу пылесосил, с пластиковым стуком бился в плинтуса, громыхала подъездная дверь, громко работал чужой телевизор. Дана слышала каждый звук, и все присваивала себе — она не одна, не заперта с отцом на один замок, вокруг них много людей. Не для крика, не чтобы позвать на помощь. Просто люди, просто жизнь.

Тем более что в последние дни у отца не было сил даже на удары.

— Уйди, — то ли мольба, то ли злоба.

Дана пошла выгребать гречку из пластикового контейнера.