Мертвые возвращаются?..

— Никакая это не чушь, — возразил Дэниел. — Возьмем, к примеру, войны прошлого. Король лично вел войско в бой. Всегда. Потому что таков был тогда правитель — как на бытовом уровне, так и на мистическом. Он первый шел вперед, ведя за собой народ, рисковал ради подданных жизнью, приносил себя в жертву ради соплеменников. Откажись он взять на себя в критический момент такую ответственность, его бы разорвали на части — и были бы правы. Потому что это значило бы, что он самозванец, незаконно притязающий на трон. Король и был страной. Как он мог послать ее в бой без самого себя? Теперь же… Вы когда-нибудь видели, чтобы президент или премьер-министр был на передовой, чтобы он вел солдат на войну, которую сам же и начал? В тот момент, когда эта физическая и мистическая связь обрывается, как только правитель более не горит желанием жертвовать собой ради народа, он тотчас превращается из вождя в пиявку, в паразита. Он заставляет других брать на себя риск, а сам тем временем отсиживается в безопасном месте и жиреет за счет пушечного мяса. Война превращается в омерзительную абстракцию, в игру для бюрократов, которую они ведут на бумаге. Солдаты и мирное население — пешки, которыми жертвуют в огромных количествах ради причин, не имеющих никакого отношения к реальности. И как только правитель лишается трона, война теряет смысл. Нами — всеми до единого — правят мелкие, продажные узурпаторы, и они лишают смысла все, что попадается на их пути.

— Знаешь что? — сказала я ему, каким-то чудом сумев оторвать от пола голову на несколько сантиметров. — Возможно, я лишь на четверть понимаю, что ты хочешь сказать. С какой это стати ты такой трезвый?

— Он не трезвый, — с довольным видом возразила Эбби. — Раз у него словесный понос, значит, он пьян. Наш Дэниел здорово набрался.

— Это не словесный понос, — возразил Дэниел с лукавой, я бы даже сказала хитрющей, улыбкой. — Это монолог. Если Гамлету можно было произносить монологи, то почему нельзя мне?

— Он лишь хочет сказать, что политики не стоят того внимания, которое им уделяют, — произнес Раф, обращаясь ко мне.

Не поднимаясь с ковра, он повернул голову так, что его золотистые глаза были лишь в считанных сантиметрах от моих.

Несколько месяцев назад, во время пикника на холме, мы с Рафом начали даже бросаться клубникой, лишь бы только прекратить словесный понос Дэниела. Я готова поклясться, что до сих пор чувствую на лице дуновение морского ветра, боль в мышцах после долгого подъема.

— Никто не стоит, кроме Элвиса и шоколада, — заявила я, поднимая стакан над головой, и услышала рядом с собой этот неподражаемый смешок.

Дэниел.

Алкоголь был ему к лицу. Стоило Дэниелу выпить, как у него тотчас румянились щеки, в глазах появлялся блеск, а обычная замкнутость сменялась пламенным красноречием. В обычные моменты красавчиком у нас считался Раф, но в этот вечер я не могла оторвать глаз от Дэниела. Откинувшись посреди пламени свечей на слегка потускневшую парчу спинки кресла, с бокалом красного вина и упавшим на лицо темными прядями волос, он казался мне тем самым правителем древности. Вот он, король-воин, сидит в трапезной, сияющий и храбрый, празднует очередную победу, чтобы вскоре вновь ринуться в бой.

Окна были открыты в сад. Привлеченная светом, плясала мошкара, друг дружку пересекали тени, нежный влажный ветерок играл занавесками.

— Но ведь сейчас лето, — неожиданно произнес Джастин, вскакивая с дивана. — Смотрите, какой теплый ветерок! Лето! Вставайте, пойдемте на улицу!

С этими словами он кое-как поднялся на ноги сам, потянул на ходу за руку Эбби — мол, довольно валяться — и, пошатываясь, вышел во внутренний дворик.

Темный сад весь был пропитан жизнью и ароматами. Не знаю, как долго мы оставались там, под огромной полной луной. Мы с Рафом, взявшись за руки, кружились на газоне, пока, задыхаясь и хихикая, не рухнули на землю. Джастин подбросил в воздух две пригоршни цветов боярышника, и они, медленно кружась, словно снежные хлопья падали нам на волосы. Дэниел и Эбби босиком исполняли под деревьями медленный вальс, будто призраки влюбленной пары на каком-то старинном балу. Я делала на траве колесо — к черту воображаемые швы, к черту то, что Лекси, насколько мне известно, никогда не занималась гимнастикой. Я не помнила, когда в последний раз была так пьяна, и мне нравилось это ощущение. Хотелось окунуться в него с головой и больше никогда не выныривать, даже затем, чтобы сделать глоток воздуха — просто открыть рот, сделать глубокий вздох и захлебнуться очаровательной ночью.