Мертвые

И вот книга снова здесь, в самом деле: pour Ida – ma Iseult assoiffée, il faudrait bien l’arroser, – такое пожелание выражено собственноручно Паундом, его похожим на паутину почерком, на первой странице; merci vielmal, Эмиль, большое спасибо, где же ты сумел это вновь отыскать; а это, между прочим, господин Амакасу, говорит она, тотчас опять позабыв о книге, брошенной на приставной столик: ей неприятно вспоминать о своем девчоночьем увлечении Эзрой Паундом перед этим японцем, соитиями с которым она наслаждалась сегодня уже трижды, а вчера и на протяжении всей предыдущей недели – бессчетное множество раз.

Амакасу и Нэгели еще в прихожей – так сказать, сновидчески – в порядке анамнеза обнюхали друг друга и удостоверились в истинной сущности каждого; обычно среди людей их сорта на это требуются какие-то доли секунды, после чего они друг друга игнорируют: путь от возрождения к возрождению слишком утомителен и ужасен, чтобы делить его с прочими посвященными. Мертвые – бесконечно одинокие существа, между ними нет никакой сплоченности: они рождаются одинокими, умирают и возрождаются – тоже одинокими.

Амакасу, само собой, был подготовлен письмом Гугенберга к прибытию Нэгели, на которое возлагалось столько надежд; что этот Нэгели, как выяснилось, относится к тому же человеческому типу, что и он, не делает происходящее более неинтересным, хотя швейцарец, похоже, ни в малейшей степени не догадывается об отношении Масахико к Иде. Амакасу понятия не имеет, куда это его приведет, но у него такое впечатление, что место это будет одновременно чудесным и очень странным, и пока он снова входит в гостиную, он переживает феномен обмана чувств, что позволяет ему ощущать в течение немногих секунд солодовый первобытный запах морской воды.

35

Распаковать свои вещи Нэгели сможет и позже, пусть он, ну пожалуйста, хоть один-единственный раз не будет таким педантом: Иде очень хочется сходить в кино, разве это не сказочная идея? А потом можно еще зайти куда-нибудь и перекусить, иногда она мечтает о чем-то простом, вроде салата с валерианеллой, вся эта здешняя кухня – за исключением разве что свиного шницеля в панировке и омлетов – на ее взгляд чересчур маньеристская. Эмиль, дескать, сразу увидит (будто он сам давно не почувствовал это интуитивно, во время путешествия), как здесь в Японии обстоят дела, какой магией здесь проникнута повседневность, ведь любую страну лучше всего узнавать именно в кинотеатре, пусть же он наконец скажет «да».

В кинотеатре, после того как в зале гаснет свет, его рука ложится на колено Иды, и в то время как кончик поспешно зажженной сигареты пылает оранжево-красным в белом свете прожектора, шляпа, лежащая на коленях, скрывает его пугающе жалкую эрекцию.

Масахико объясняет, что знаменитый – работающий почти так же, как работал он, Нэгели, в «Ветряной мельнице», – режиссер, Ясудзиро Одзу, специально велел накрасить губы актрисы Мицуко Ёсикава таким же снежно-белым гримом, что и все лицо, выделив только середину нижней губы кроваво-красным штрихом, как если бы мы имели здесь дело с птицей мертвых. Ее темные глаза кажутся швейцарцу столь же лишенными какой бы то ни было жизни, что и гуммированная текстура белой, как мел, кожи лица.

Ее снимали немного снизу, вы присмотритесь, говорит Амакасу: камеру держали примерно на высоте мата-татами, это связано с тем, что японское восприятие пространства не предусматривает никаких стульев и кроватей; обычная, более высоко расположенная перспектива наблюдателя и, соответственно, Я-глаза кинокамеры – это исключительно западный способ ви́дения.

В то время как другие посетители кинотеатра, сидящие позади них, через несколько рядов, начинают сердито шипеть – дескать, пусть эти сидящие впереди, уж пожалуйста, замолчат и не мешают остальным, – Амакасу игнорирует все такого рода призывы и бойко продолжает свои объяснения: что Одзу, к счастью, упорно отвергает звуковой фильм, эту империалистическую-западную-ложную идею, и вообще, принцип отказа от диалога вполне соответствует японскому обществу, в котором люди не дискутируют, считая такую практику варварской.

Нэгели уже не особенно слушает: он откидывается назад, слегка склоняет голову набок, как всегда в присутствии гениального, но втайне и по-протестантски радуется, что Амакасу знает «Ветряную мельницу»; слышны гудки автомобилей перед кинотеатром, сирена взревывает и удаляется, и он спрашивает себя, не может ли господин Амакасу, на чье лицо, попеременно светлое и темное из-за отблесков проецируемого на экран, перед ними, фильма, он неотрывно смотрит сбоку… – да, он не в силах освободиться от харизмы этого человека, делающей его неспокойным в самом сокровенном нутре, – не может ли, ах, да, скорее именно так: не должен ли Амакасу попросту сыграть главную роль в его новом фильме.