Мёртвый хватает живого (СИ)

Ну, и та самая цензура, которой не существует — так же, как, говорят, не существовало её в советское время (в царское всё было иначе; в царское цензоры работали открыто. Кажется, не то Тютчев, не то Гончаров работали цензорами. Или оба). Сан Санычу, прежде чем выпускать в эфир «вурдалаков», следовало у несуществующих цензоров спросить, верить ли ему в увиденное и услышанное. Создавать ему новую действительность, или не создавать. Цепочка солипсистов! И тем крупнее солипсист, чем выше он среди начальствующих. Она могла бы и подумать об этом. Вообще не надо было идти к Сан Санычу. В «необычных» случаях по осторожной привычке руководителя, но не журналиста (был же он когда-то, чёрт его дери, журналистом, и, говорят, не самым худшим!) шеф сомневался и клал диски (раньше — кассеты) в сейф: дожидался подтверждения или отрицания свыше. Быть — или не быть?… Советская осторожность? А нет никакой особенной советской осторожности! В минуты откровенности Сан Саныч говорил, что существенной разницы между рыночным настоящим и советским прошлым нет. КПСС — «Единая Россия», президент после отмены порога выборов в 2012 году, по сути, усаживается в кресло верховной власти так же, как генсек, и вместо коммунистического идеала всеобщего благоденствия — капиталистический рай, где каждый теоретически может стать Прохоровым или Абрамовичем. Всё по логике одно, и даже скрытая цензура сработана по единому типу. При Николаях и Александрах ставили линии из сплошных точек на страницах книг — там, где было цензорами удалено, «закрещено» (цензура открытая), — а при генсеках автору рекомендовали переписать там, где на полях пометил партийный редактор (цензура скрытая). И нынче, при президентах, можешь сколько угодно (у кого она это выражение встречала: сколько угодно?…) писать или снимать о колдунах, воскресителе за деньги Грабовом, о новейших средствах против рака и СПИДа, на разные мистические сюжеты, копаться в грязном белье Сталина или Ленина, или, скажем, Хрущёва, Брежнева, — но неуважительно, как-нибудь сатирически отзываться о президенте или губернаторе, или, скажем, показывать, как на улицах родного города происходит то, что выходит за рамки (ты понимаешь, Регина, о каких рамках я говорю?), не рекомендуется. Не потому, что неправдоподобно, страшно или скандально, — но потому, что подрывает авторитет власти, не то породившей проблему, не то не умеющей с ней справиться.

— Мне, Регина, должны дать разрешение на трансляцию твоего материала. Верю я, не верю — вопрос сто одиннадцатый. А вот разрешение… И, я знаю, его мне не дадут. Выйди из кабинета, мне нужно позвонить.

— Мы не покажем, Александр Александрович, так покажут другие. Мне хочется реветь, топать ногами и душить вас.

— Ты просто глупая девчонка. Тебе надо выспаться.

— Иногда проще сделать вид, будто ничего не было?

— Тебя ли, Регина, учить делать вид?

— И делать мир таким, каким он не бывает?

— Лучше не знать, Регина, каким он бывает. Спать будешь спокойнее.

Сан Саныч склонился над сейфом. Спрятал диск. Нет, вряд ли он думал, что она бросится на него и вырвет ему спину, как те двое Коле.

Она не бросилась и не вырвала.

Регина думала уже не о шефе. И не о диске. И, понятно, не о том, как закрыться от правды, как отменить правду, — но о том, как открыть её. Голыши с белыми лицами могут съесть и других людей — так же, как Колю и того человека с портфелем. Они и едят. Ходят по городу, едят, и милиция им, белолицым, с номерками морга на ногах, очень малая помеха… Конечно, морга: трупы гуляли по Мельникайте и по Харьковской именно потому, что вышли из морга второй городской.

Регина поднялась с дивана.

— А где камера? — спросил Сан Саныч. — Вы что, бросили камеру на Мельникайте? Зарплата, что ли, позволяет камерами бросаться? Похмелье у вас, не похмелье, — а вы у меня до суда допляшетесь.

Ну кто, как не она, должен был предугадать, что шеф отправит этот материал в сейф? Но в ней будто что-то переключилось и переменилось — и она ждала такой же перемены от других. От всех. И от Сан Саныча. Но он остался Александром Александровичем, А. А. Воротыннюком, генеральным директором телестудии «Тюмень ТВ». Она переменилась, он не переменился.

А в ней воскресло что-то и зашевелилось от той глупенькой 17-летней студенточки, верившей в то, что журналисты… что журналисты… Она не помнила, что думала в семнадцать. Нет, кое-что помнила: журналисты — не наёмники, не платные кропальщики, как говорил её одногруппник Влад Баринов, а они те же писатели. Только у них не романы и повести, а фельетоны, очерки, статьи и репортажи. Но журналисты такие же, как писатели, инженеры душ человеческих. Нет, не душ, а сердец. (Или всё же душ?) А вот у этих сердец, наверное, нет. И у Сан Саныча — нет.

Коли не стало, а он — про «разрешение на трансляцию».

И ни капельки его не волнует, что сюжет эксклюзивный. Что конкуренты… а что конкуренты? А что — эксклюзивный? Директору «Региона ТэВэ» тоже потребовалось бы «разрешение на трансляцию».