Мертвый лев: Посмертная биография Дарвина и его идей

«Безбожие» восточных религий отражается и в языке. Еще в середине XIX в. немецкий философ Артур Шопенгауэр заметил, что в китайском языке не существует понятия, соответствующего слову «Бог». В свое время это создало большую проблему для миссионеров из ордена иезуитов, проповедовавших в Китае христианство. Чтобы дать возможность китайцам читать Библию на родном языке, им пришлось изобрести новое слово «Тэусы» – не что иное, как переиначенное на китайский лад латинское Deus (Бог){494}.

Традиционной китайской культуре глубоко чужд креационизм, мысль о сверхъестественном и всемогущем Творце, создающем мир из ничего. Китайцы представляли себе развитие мира подобно рождению цветка, постепенно развертывающегося из бутона. Пожалуй, появись учение Дарвина в китайской, а не английской науке, у него не возникло бы столько проблем с самого начала.

Итак, религия и вера в Бога – не синонимы. Но в чем тогда состоит то общее и в буддизме, и в даосизме, и в исламе, что заставляет нас объединять их в одно понятие «религия»? Один из самых популярных ответов заключается в том, что определяющим признаком религиозного сознания служит особое восприятие мира, разделяющее все объекты, как материальные, так и идеальные, на две четко отграниченные области – священное (сакральное) и мирское (профанное). Скажем, в христианстве Бог, ангелы, святые однозначно относятся к сфере священного. А в «безбожном» буддизме эту сферу составляют четыре благородные истины и происходящие из них действия{495}. Мирское – это наше, земное, посюстороннее, что не вызывает в душе ни особых эмоций, ни священного трепета. Совсем другое дело – сакральное. Любое легкомысленное (не говоря уже о кощунственном) отношение к нему – это табу, его нарушение вызывает у верующих гнев и даже агрессию.

В науке ничего подобного нет. Конечно, ученые имеют свои табу (например, клонирование человека), но они очень немногочисленны и обычно определяются не понятием сакрального, а этическими представлениями. Поэтому для натуралистов, изучающих природу, нет запретных тем, связанных со священным, и они довольно легко вторгаются в очень чувствительные для верующих сферы. История с восприятием учения Дарвина в этом смысле весьма показательна. С религиозной точки зрения наука не должна вмешиваться в сакральное, кощунственно подвергать его холодному рационалистическому анализу. С точки зрения ученых такой проблемы просто не существует. В этом причина жгучих конфликтов. Спасает лишь то, что большинство объектов, изучаемых наукой, к области табуированного религией не относится.

Но вернемся, пожалуй, к Дарвину и дарвинизму.

?

По злой иронии судьбы творец «базового мифа» нашей наукоцентричной цивилизации после смерти сам оказался объектом безудержной мифологизации. Дарвин стал «героем» массовой культуры еще при жизни, за что и поплатился вульгаризацией своих научных идей. Популярные английские еженедельники вышучивали и оглупляли его теорию, развлекая читателей байками о том, что русалки – это «переходные формы» между рыбами и человеком{496}. С одним из самых популярных «посмертных» мифов о Дарвине – «галапагосской легендой» – мы встречались в главе 2. Напомню: молодой вдохновенный натуралист высаживается на Галапагосских островах, изучает тамошний животный мир и – раз, два, три! – «открывает эволюцию». Историки давно выяснили, что этот рассказ в духе «пришел – увидел – победил» крайне далек от истины{497}, хотя и соответствует наивным представлениям о том, как совершаются великие научные открытия (яблоко Ньютона, ванна Архимеда).