Мертвый среди живых

Все его демоны, кажутся, собираются сегодня ночью, словно они ждали, когда долги сойдутся воедино и будет подведен итог. Теперь ему слышится их вой в грозовых раскатах грома или даже в звонке вновь ожившего телефона.

— Тебе звонят, — говорит Эмми из кухни, — какой-то мужчина.

— Алло? — Но Бирнбаум прекрасно знает, кто это. По крайней мере Эмми не слышит — она стоит у окна и смотрит на молнии и дождь.

Он вздрагивает, когда знакомый голос спрашивает:

— Дружбан, ты собираешься на прогулку со своим гребаным псом или нет?

— Я хотел выйти после «Новостей».

— Хочешь сказать, что прячешься в надежде, что он появится где-то в другом месте? Хочешь, чтобы я рассказал Эмми?

— Нет! Мы же договорились.

— Тогда, амиго, немедленно тащи свою задницу на дождь!

— Сейчас спущусь, — шепчет Бирнбаум, и от его покорности тот окаянный голос становится спокойнее. Сперва угостил Артура Бирнбаума кнутом, а потом — пряником.

— Артур, я же говорил тебе — мы здесь, мы следим. Если он придет, мы тебя защитим. Поверь мне, это не единственное место, где он может появиться. Ничего не случится, и ты пойдешь спать.

— Я не вижу тебя внизу.

В голосе слышится удивление.

— Ты что же, хочешь, чтобы я стоял посреди Риверсайд-драйв с табличкой на шее: «Я здесь, Уэнделл»?

Отбой.

Бирнбаум чувствует, как ноги делаются ватными, и с ним что-нибудь произойдет, если он двинется.

Когда он кладет трубку на рычаг, сзади подходит Эмми и крепко обнимает. Она так близко, что он чувствует запах ее «Афродезии», волнующий его даже спустя семнадцать лет.

— Кто же это был в такой час?

— Новый учитель математики, — лжет Бирнбаум.

Кондиционер включен, но освещение в доме неяркое, а какое-то желтоватое, в свете уличных фонарей дождь идет стеной, и струи барабанят в окна Бирнбаума.

Бирнбаум смотрит на изнемогающего пса и слышит свой голос: «О'кей, фанаты». Обрубок хвоста начинает дергаться, а правое ухо Дудлса, которое еще может двигаться, чуть приподнимается.

Надевая летний дождевик, Бирнбаум молится Богу: «Пожалуйста, помоги. Если поможешь, обещаю, что это было в последний раз».

Вууу!

Бирнбаум достает зонтик из шкафчика в прихожей, с трудом веря, что и вправду идет на улицу. Человек и пес выходят в холл и смотрят, как дуга кабеля лифта поднимается к шестнадцатому этажу, где Бирнбаум живет с детства. Он получил эту квартиру в наследство от отца. Они с собакой гуляли в Риверсайд-парке все годы — и криминальные, и спокойные. Предшественниками Дудлса были Лабрадор Нутси и корки по кличке Джек Рассел.

— Не торопи его, милый. Дай сделать дела! — кричит Эмми из холла, когда кабина лифта оказывается на их этаже.

Эмми — несмотря на страх, который Бирнбаум чувствует, — даже теперь хороша для него, все еще сексуальна в свои сорок три настолько, что мужчины обращают на нее внимание, когда она делает покупки в Фэрвее, а некоторые даже пытаются кадрить ее, когда она идете подругами слушать Моцарта в Линкольн-центр. Но Эмми — верная, любящая жена и хорошая мать сыну, который сейчас в Чоате.

И все-таки никто не совершенен, даже Эмми. И самый большой ее недостаток, который касается Бирнбаума, состоит в том, что она ненавидит секс.

«Так вот что втянуло меня в беду», — думает он, когда двери лифта открываются, как некие ворота в ад, — мысль об аде вызывает направление, в котором этот тесный ящик уносит его. Дудлс стонет как грешник на Страшном суде. «Но грешник-то этот я», — думает Бирнбаум.

Секс. Раньше это нравилось Эмми, она даже любила этим заниматься. Крошка Эмми, когда они впервые встретились, казалась Артуру радостно ненасытной. «Давай сделаем это в парке», — говорила она. «Давай» — с открытыми занавесками. «Давай» — на заднем сиденье взятой напрокат машины. «Артур, ты что, в самом деле собираешься спать? Всего два часа ночи. Проснись!»

Казалось, Эмми существует как чистое проявление страсти. Она олицетворяла собой все: любое фото из эротического журнала, киноактрис… черт возьми, даже голых манекенов в витринах магазина удовольствий в Ист-Виллидже.

О, эти чудные годы!

А потом, после наэлектризованных двух лет брака и рождения Гриффина, страсть стала постепенно проходить. Их близость по ночам сократилась до четырех раз в неделю, и это было еще много, а затем до трех — Бирнбаум знал это, потому что считал. Во всяком случае, три раза — это еще достаточно хорошо. Даже два раза — неплохо.

Одного раза в неделю маловато, но терпимо.

И вот теперь их занятия любовью съежились до одного раза в… когда же в последний раз она хотела интимных отношений?

Господи, это было три месяца назад!

«Так случается с каждой парой, — заявила Эмми, когда он обратил ее внимание на это. — Каждая пара сбавляет обороты. Это становится обычным делом и таким же пресным, как плавленый сырок. Кстати, ты знаешь, что у тебя появляется плешь?»

Двери лифта открываются, и Дудлс тащит Бирнбаума наружу. Он слышит, как дождь отдается эхом в мраморном вестибюле.

Вууу!

Консьерж Ноэль просовывает голову в вестибюль из переднего холла.

— А я все думаю, куда это вы с мистером Дудлсом запропастились.