Мещанка

Он стоял перед ней и не видел, что все обернулись к ним. Надя открыла коробочку и порозовела от удовольствия. Вынула маленькие дорогие дамские часики, и Павел Васильевич услышал шум удивленных и восхищенных голосов. «Зачем она делает это? — обиделся Павел Васильевич. — Я же никого не хотел удивить, я хотел ей сделать приятное. К чему это показывание? Неужели ей надо сказать всем, что я могу делать дорогие подарки?»

— Что вы какой? — проговорила Надя. — Спасибо же. Да помоги мне надеть их. Застегни, пожалуйста. — Она протянула ему руку, и Павел Васильевич надел ей часы.

«Да она просто рада моему подарку больше, чем другим, и хочет, чтобы все радовались вместе с ней. А я… Нет, я, видно, и в самом деле не на ту ногу встал сегодня!»

Между тем обстановка в комнате установилась вежливо-предупредительная. «Пожалуйста», «Прошу вас», «Ничего, ничего, не беспокойтесь», «Очень приятно», «Благодарю» — слышалось там и тут. Все казались очень приветливыми и дружными. Никого нельзя было упрекнуть в бестактности или отсутствии хороших манер. Павлу Васильевичу было даже как-то неловко, он стеснялся своей «неотесанности» и старался держаться в сторонке.

Наконец хозяйка пригласила всех к столу. Она сама рассаживала гостей, но несколько человек вежливо попросили сесть по своему желанию. Дошла очередь и до Павла Васильевича.

— А вас прошу вот сюда. Поближе к имениннице. Не возражаете?

— Нет, почему же. Наоборот. И потом в народе говорят: гость — как солдат: где посадят, там и сиди, а хозяин — как чирей: где придется, там и сядет, — пошутил Павел Васильевич и осекся. Это было снова не то — грубо.

Он увидел, что все переглянулись, многие не стали скрывать усмешки, и замолчал совсем.

Пошли тосты.

И с каждым новым тостом за столом становилось шумней, оживленней. Гости чувствовали себя все свободней и свободней, и уже реже и реже звучали слова «пожалуйста», «не беспокойтесь». Все стало проще. Каждый становился самим собой.

Павел Васильевич пил и ел мало. Он вообще выпивал только для веселья, для компании, как говорится. Тут же он чувствовал себя стесненно и выпивал глоток только по настоянию Нади.

В конце стола немолодая дама что-то искала на столе. Вытягивая шею, она поворачивала голову туда и сюда, держа ложку в согнутой руке.

— Что вам, Мария Ивановна? — спросила Надя.

— Соус. Я думала, его отдельно подали…

Лидия Григорьевна вспыхнула, ее задело это.

— Простите, но к чему соус?

— А к печеночке…

Надя покраснела до слез, Лидия Григорьевна сжала губы, а гостья повернулась к соседкам с хитренькой улыбкой. Она искала изъяна в подготовке стола, нашла его и была довольна. Павел Васильевич видел, что печенки на ее тарелке нет.

— А вы какой соус любите? — спросил он.

— С перчиком, остренький, — ответила та, живо обернувшись к нему.

— По характеру своего языка, так сказать, — заметил он. — Ну, ну…

Теперь вспыхнула гостья и живо уткнулась в свою тарелку.

— Что вы ничего не едите? — уже который раз спрашивал Павла Васильевича сосед. — Еще академик Павлов учил, что к еде надо относиться с уважением, с почтением, с благоговением. А вы не едите…

Он трогал Павла Васильевича за плечо, подвигал ему тарелки, а сам между тем ел и ел.

— Простите, но я сыт, — отвечал Павел Васильевич.

— Ах, сыты. Сыты. А я, по-вашему, голоден? Вы ошибаетесь. Я ем для уважения хозяек. Только. А вы их не уважаете. А зря. Зря. Не уважать Надю? Это невозможно.

— Я ее уважаю.

— Ах, уважаете? Ну, уважайте, уважайте. — И он снова брался за еду.

— Нет, я не согласен! — горячился молодой человек напротив. — Рукав реглан — это не то, не то! Он делает человека вислоплечим.

А рядом с ним пожилой, угрюмый гость украдкой налил себе столку и хотел выпить, но жена остановила, положив ему на руку свою руку и выразительно посмотрев на него.

— Трам-та-ши-тум. Прам-ши-ши-там. У-у-у-па, пам, парарам, — жестикулируя, кричал другой гость. — Чего тут вы нашли плохого? Весело, по крайней мере. И ново. Огонь! Страсть!

Павлу Васильевичу не к кому было пристать, некому сказать слово. С Надей же говорить было просто неудобно: на них и так посматривали с понимающими улыбочками.

— А что это Павел Васильевич, товарищ директор молчит? Не хочет разделить с нами компанию? — вдруг раздался громкий голос Воловикова. Пиджак на нем расстегнулся, и руки его плохо слушались. Все обернулись к нему и стихли. — Что ему — общество не нравится, что ли? А? Или гордость заела говорить с нами? Мы люди маленькие, конечно, но люди! И просим внимания, раз пришли к нам. Вот и всё. — Махнул рукой и сбил на пол тарелку. — Простите, простите, я подниму… — Он наклонился и поднял тарелку. Она не разбилась почему-то.

— С чего вы это взяли, Василий Ильич? — нервничая, спросила Надя.

— Вижу я, вижу. И понимаю кое-что. Тут разговор не по нему. Не говорят о работе, о заводе, о деле, о машинах. Скучно от этого, люди не те. Я не тот. Все не те.

— Я никогда не употребляю в отношении людей слово «все», — не выдержав, ответил Павел Васильевич. — И сейчас я не могу сказать, что все хотят оскандалить вечер.

— А я, по-вашему, хочу?

— Хотите. Но напрасно стараетесь.