Мещанское счастье

Молотов вернулся из города с множеством покупок и писем, но в этих письмах ни одного не было к нему. Друг его Негодящев не писал. Были письма к Обросимову, его дочери, даже Володе писали поклоны от других детей и сообщали ему интересные для него новости… Все бросились с жадностью к куче писем. Молотову стало грустно, что с ним редко случалось. Ему завидно было, зачем нет у него матери, сестры, досадно, зачем Негодящев ничего не пишет. «Неужели он забыл меня? Вот уже вторая почта, и ни строки от него». Молотов, отделавшись от вопросов, которыми закидали его, пошел в свою комнату, достал из шкатулки небольшую пачку писем и стал перебирать их – некоторые читал. «Что старые письма читать? – проговорил он. – Экой какой, ничего не написал». Чувство одиночества охватило его душу. Ничего не было у него ни за собой, ни пред собой… ни родственников, ни покровителей, не было угла своего, он – скиталец, вольнонаемный работник. «Обросимов – добрый человек? Но все-таки чужой!..» К скуке присоединилась физическая усталость. Он был в дурном расположении духа и сидел как в воду опущенный, перебирая старые письма. «Может быть, и дружбе конец? – подумал Молотов. – Такие ли друзья расставались? Может быть, он не хочет поддерживать старых отношений?» Но вот ему попался на глаза документ, на котором значилось: «по гроб верная и любящая». – «И забыл совсем!» – сказал он и с досадой спрятал шкатулку. Он пошел в сад. В природе все было кротко и тихо, а на душе Молотова досада, скука, утомление и чувство одиночества – состояние ненормальное для его натуры, редкое и потому особенно тяжелое.

«Кто это произнес мое имя?» – подумал Егор Иваныч. Он подошел к беседке. Ясно слышался разговор между Обросимовым и его женою.

– Это клад достался нам, – говорил Аркадий Иваныч.

– Признаться, я не совсем понимаю его, – ответила жена.

– Что же?

– Что ни заставь, все сделает…

– Это умнейший молодой человек, – ответил муж, – я все думаю, как бы приурочить его к нашему гнезду. Я бы и за жалованьем не постоял, но сама ты знаешь, какие у меня теперь расходы.

– Ах, душенька, поверь, он сам рад, что попал в нашу семью… сколько раз он об этом говорил! Этим людям кусок хлеба дай, и они что хочешь будут делать.

– Что делать!.. бедность! – сказал со вздохом Аркадий Иваныч.

Аркадий Иваныч оставался верен себе: он всегда и всех защищал и оправдывал.

– Нет, не то, – сказала жена, – ты согласись, что у них нет этого дворянского гонору… манер нет…

– Что ж делать, мать моя! порода много значит.

– Они, я говорю, образованный народ, – продолжала жена, – но все-таки народ чернорабочий, и всё как будто подачки ждут…

– Что же? можно сделать ему подарок какой-нибудь. Он стоит того.

– Я думаю, часы подарить…

– Это привяжет его… А что ни говори, жена, – эти плебеи, так или иначе пробивающие себе дорогу, вот сколько я ни встречал их, удивительно дельный и умный народ… Семинаристы, мещане, весь этот мелкий люд – всегда способные, ловкие господа.

– Ах, душенька, все голодные люди умные… Ты дворянин, тебе не нужно было правдой и неправдой насущный хлеб добывать; а этот народец из всего должен выжимать копейку. И посмотри, как он ест много. Нам, разумеется, не жаль этого добра; но… постоянный его аппетит обнаруживает в нем плебея, человека, воспитанного в черном теле и не видавшего порядочного блюда… Не худо бы подарить ему, душенька, голландского полотна, а то, представь себе, по будням манишки носит – ведь неприлично!..

– Я не замечал этого…

– Где ж вам, мужчинам, заметить…

– О, бедность, бедность! – сказал со вздохом Обросимов.

– Мне кажется, душенька, ты очень много доверяешься ему…

– Помилуй, жена, я не так прост, как ты думаешь. Нынче очень много развелось скромных людей с удивительно хорошей репутацией, которые, кажется, воды не замутят; но этих-то людей и надобно остерегаться. Скромные люди ныне в большом ходу, дослуживаются до чинов, наживают именья и дома строят. Что ж? я ему желаю всякого добра… но надо быть осторожным да и осторожным. Выглядит такой невинной девушкой, а сам все видит, ничего не уйдет от его глаз. Вначале я говорил ему, чтобы он не очень хлопотал – деликатность того требует; а он точно не понял, в чем дело. Правда, займется неделю хорошо, а там, глядишь, день, другой, третий разгуливает. Я ему стороною стал намекать, что не худо бы вот эту или эту статью поскорее кончить, – догадался наконец и сел поплотнее… Или, думаю, зачем он на фабрику так часто ходит? что же? – «Я, говорит, займусь на фабрике с годик, так и сам, пожалуй, управлюсь с ней». Догадайся, к чему это сказано?

– К чему же?

– Это он в управляющие метит…

– Будто?

– Честное слово!.. Он знает, что я управляющим недоволен; но тот украдет какие-нибудь пустяки – у меня много не украдешь… но зато свое дело знает.

Егор Иваныч не мог более слушать. Он опрометью бросился прочь от беседки, боясь, что заметят его. Разговор между тем продолжался…