Мешуга

—желание сексуаль­ных отношений со своими родителями; герой древ­негреческой трагедии Эдип спал со своей матерью.

Тателе (идиш)

(1809-1865) — француз­ский экономист и социолог, идеолог анархизма.

Штюрнер Макс (1806-1856) — немецкий публи­цист и социолог, идеолог анархизма.

Эмма Голдман (1869-1940) — американская анархистка.

— отступления, вариант текста.

...на пути жизни — см. Библию, Притчи Соломона, гл. 2,18,19.

— место регистрации граж­данских браков в Нью-Йорке.

Глава 6

Запутавшийся, я бесцельно брел, не представляя, куда несут меня ноги. В конце кон­цов, побежденный усталостью, я упал на мок­рую от росы скамью. У меня не было ни денег, ни чековой книжки, ни ключей. Расстроенный рассказом Стенли о Мириам, я поклялся Бо­гом и душами моих родителей, всем, что было мне свято и дорого, что никогда больше не взгляну на ее гадкое безнравственное личико. Я также поклялся больше не видеть Макса Абердама.

Я был слишком усталым, чтобы тащиться на Семидесятую-стрит, разыскивать жену управляющего и просить у нее ключ от моей комнаты. У меня совсем не было денег, даже нескольких монет, чтобы сесть на автобус или позвонить по телефону. Записная книжка также осталась у Мириам, и я не мог вспомнить ни одного номера телефона. Не было да­же носового платка, чтобы отереть пот со лба. В желудке посасывало, а во рту стойко держался вкус рвоты. Хотя я потерпел поражение, я не мог не восхититься мудростью Провидения — или как еще называлась сила, которая управляла судьбами людей — в организации моего падения. Как в давние времена с Иовом, все произошло с необыкновенной скоростью, один удар за другим.

Надо было найти место, чтобы отдох­нуть, вымыться, побриться. К счастью, мне вспомнилось, что неподалеку живет Стефа Крейтл, ее квартира была не более чем в десяти кварталах отсюда. Во время войны мы потеряли друг друга, и я был уверен, что она погибла. Внезапно в 1947 году она появилась в Нью-Йорке с мужем, Леоном Крейтлом и взрослой дочерью, Франкой, и это тоже бы­ло воскрешением из мертвых. Мне было тог­да сорок три, ей около пятидесяти, а Леону семьдесят пять, он был совсем старый. Им удалось улететь в Англию всего за несколько дней до того, как Гитлер вторгся в Польшу. Две дочери Леона погибли в лагерях. Конеч­но, он потерял все свое состояние. Стефа ра­ботала в Лондоне горничной в гостинице, а позже медсестрой. Мы перестали переписы­ваться еще перед войной. За эти годы я в Нью-Йорке пережил кризис и впал в мелан­холию. Я перестал ходить в редакцию и прак­тически порвал все связи с языком идиш, идишистской литературой, идишистским движением.

Между сорок седьмым годом и началом пятидесятых произошли важные изменения как в моей жизни, так и в жизни Стефы. Леон нашел в Америке друзей и партнера, с помо­щью которого стал строить на Лонг Айленде дешевые дома, и внезапно снова разбогател. Дочь Стефы, Франка, вышла замуж за неев­рея. Еще в детстве, в Данциге, Франка была заражена нацистской ненавистью к евреям, и в Америке она приняла католическую веру своего мужа, инженера. Она порвала все свя­зи с матерью и отчимом.

Моя жизнь тоже переменилась. Я вновь начал писать. Опубликовал роман и сборник рассказов на идише, нашел переводчика и издателя на английском. стал постоянным сотрудником газеты на идише, писал очерки, обзоры и различные статьи. Кроме того, я давал советы на идишистском радио. Контакты со Стефой восстановились, но всякий раз, когда я видел ее, у меня возникало таин­ственное чувство, будто я встречаюсь с при­видением, одним из тех, о ком писал расска­зы. За годы разлуки между нами выросла стена. Стефа говорила по-английски с лон­донским акцентом, а то немногое из идиша, чему она научилась в Варшаве, было забыто. Очевидно, у нее были в Лондоне любовные связи, но она никогда не говорила об этом. Это уже не была та Стефа, которая ссори­лась со мной, называла меня «литератник» и поправляла мой польский. Эта Стефа была хорошо воспитанной леди, бабушкой малень­кого ребенка. Ее коленки больше не торчали, они были округлыми, грудь стала выше, а бе­дра полнее. Только ее отношение к Леону осталось тем же, и она ворчала, что никогда не понимала, что он из себя представляет. Ино­гда она добавляла: «Весь мужской пол для меня загадка».