Месяц в деревне

Гуляет Полина, да и про нас с Лидкой не забывает — то семечки на веранде с нами лузгает, то киношку по телеку смотрит. И словно не замечает, что я на нее обижена. А может, и вправду не замечала? А ночью спит прямо как убитая. У нас однажды столик упал среди ночи из-за кошки. Грохот был жуткий, все проснулись, кроме Полины — она не заметила. Загорела, ходит в какой-то зелененькой маечке и шортиках — просто не узнать. А я и злюсь на нее, и горжусь своей работой — ведь это я из нее человека сделала.

И вот как-то днем останавливается возле нашего двора легковушка и выходит из нее мужчина — не старый, но и не особо молодой, лысоватый, очкастый, с бородой и золотым обручальным кольцом на пальце. И у мамки моей — мы с ней в саду крыжовник рвали — вежливенько спрашивает через забор, не здесь ли живет Полина Евгеньевна. А тут и сама Полина выскакивает в сад в своей маечке и шортиках. Он как стоял за забором, так и застыл на месте. Не ожидал, видно, ее такой увидеть. А она вспыхнула и — прыг в дом. Через минуту смотрю — выходит в кофтенке, наброшенной на маечку, а шорты так и оставила. Ну, мамка моя в дом его пригласила, накрыла на веранде стол чистой скатертью — она у меня хоть и уборщица, а любит, чтобы все было честь по чести. Сидим мы вчетвером, пьем чай с вишневым вареньем — мы тогда только-только свежего наварили, еще пенка оставалась. Полина как-то вся съежилась, ноги в шортиках поджимает, а знакомый ее в четвертый раз объясняет, как он в наших краях очутился. Ехал, мол, на конференцию и оказался совсем рядом — грех, говорит, было не заехать. А потом между ними такой разговор пошел, словно и не по-русски. Он говорит словечко, она словечко, им вроде все понятно, а нам с мамкой ничегошеньки не понять. Мамка мне шепчет — Катюша, он, случайно, не из Америки? Она у меня до сих пор шпионов боится, особенно американских.

Тут и Генка на своем драндулете подоспел и стал сигналить. Сигналил-сигналил, а мы сидим, как глухие, только гость стал волноваться, озираться по сторонам, туда-сюда вертит шеей, откашливается. А Полина наша сидит смирненько, глаза опустила, будто Генкины гудки ее не касаются. Тогда я выскочила на улицу. Уезжай, говорю, Гена, у нее гость из Москвы. Профессор, а может, академик какой. Это я цену ему набивала. А потом шепчу — Гена, а? — но он даже не услышал, не посмотрел, развернулся и укатил.

А через полчаса уехал на своей легковушке и Полинин гость, мрачный такой, раздосадованный. Он уехал, а Полина заперлась в своей пристроечке и лишь вечером показалась — зареванная. Собрала вещички, и на следующее утро папка отвез ее на автовокзал.

Ну, сказать, как мы с ней прощались? Обе плакали навзрыд. Я отходчивая, зла долго не держу, да и чего скрывать — рада была ее отъезду, но и жаль было немножко, что уезжает. Привыкла я к ней. А она то принималась ахать и шептать «ужасно», то кидалась меня обнимать и благодарить — никогда, говорит, Катенька, тебя не забуду. И обе плачем, заливаемся. И мамка глаза вытирает. А Генке она даже привета не передала. Только все твердила про какого-то пана, поляка, наверное, который ее совсем заморочил. Я потом Генке все рассказала, как приехал этот лысый, очкастый, как она плакала, прощаясь, и за все меня благодарила и как даже словечка ему не передала. Тут он меня схватил и плюхнул прямо на пол — я едва успела шкуру подстелить, она у него лежала почему-то под кроватью, скатанная, — и словечко свое загнул в нужный момент, только потом как ударит кулаком по полу и в кровь разбил себе руку. Лидка трепалась, будто видела, как он покупал билет на автовокзале. Но это она от зависти. Мишка-то так к ней не вернулся. А что пропадал Гена где-то несколько дней, так он и прежде пропадал — никому не докладывался.

От Полины с тех пор никаких вестей. И мы с мамкой все гадаем, ждать ее следующим летом или не ждать.

Чайковская Вера Исааковна (1950–…), текст, 2004