Мессианский Квадрат

Я отослал этот перевод Андрею и занялся последним, наименее сохранившимся фрагментом, который Андрей когда-то пытался прочитать. Там среди немногих полностью сохранившихся слов вроде бы действительно было имя – Йешуа. Во всяком случае понять это слово просто в значении «спасение» казалось затруднительным.

***

ויהי לבתר יום הדין.... אז אמר ישוע חשת[א]...... ויעמוד קמי כהנא רבא........ שבעא תורין בתראי..... יומא.... .....נצלבו

«После Йом-Кипура… тогда Иешуа сказал: Сейчас… и предстал перед Первосвященником…  последние семь тельцов… день… были распяты…»

***

Я позвонил Андрею.

– На внешнем фрагменте мало что сохранилось, но то, что сохранилось, – довольно интересно. Во-первых, действительно там написано имя «Йешуа».

– Да что ты говоришь?!  Прочти мне сейчас все, что ты смог разобрать…

Я зачитал.

– И что ты об этом думаешь?

– Ничего я пока не думаю. Как разобрал эти слова, сразу тебе позвонил... Я потом опять попробую, может быть, еще что-нибудь откроется…

Дня два я пытался разобрать еще один абзац, в котором читалась лишь половина букв и даже меньше. Но в конце концов я бросил эти попытки.

– К сожалению, я не могу больше достоверно расшифровать ни одного слова, – позвонил я Андрею еще раз через неделю. – Так что в настоящий момент это все, что мы имеем.

– Послушай, – взволнованно заговорил Андрей. – Пинхас сказал, что в ущелье Макух жили иудео-христиане. Помнишь?

– Ну?

– Так вот, я убежден, что это Евангельский текст. Те слова, которые вы с Пинхасом приняли за гимны Учителя праведности, – это евангельские слова. Так ведь и Иисус о себе говорил: «Кто жаждет, приходи ко мне и пей». Это в Евангелии от Иоанна. Потом второй отрывок, где говорится о том, что кто-то станет исцелением раскаявшихся, также похож на Евангельский… Там есть слова «истина» и «жизнь». Это тоже из Иоанна: «Я есмь путь, истина и жизнь»… Если это Евангелие, а я почти уверен, что это Евангелие, то это сенсация. Евангелие на арамейском, о котором только упоминали отцы церкви! А может быть, даже и совсем неизвестное… А что это за семь тельцов, как ты думаешь?

– Мне приходят на ум только семь тельцов, которые приносились в жертву в последний день Суккота, праздника Кущей, как вы его зовете. В ту неделю в Храме возносились семьдесят тельцов за семьдесят народов мира. В первый день приносилось тринадцать тельцов, во второй – двенадцать и так далее – по одному меньше до семи. Кроме того, там про Йом-Кипур говорится, а Йом Кипур всего за четыре дня до Суккота... Так что похоже, что эти семь тельцов связаны с седьмым днем Суккота – с так называемым Ошана Раба.

- Ну, так значит, это описывается посещение Иисусом Иерусалима в этот праздник. Он как раз при этом посещении говорил: «Кто жаждет, приходи ко мне и пей».  Это было за полгода до распятия. Об этом посещении только у Иоанна рассказывается.

– И все же я не понимаю, с чего ты взял, что это говорится о евангельском Иисусе? Это у вас он один, а у нас знаешь сколько людей это имя носили, и все усердно Храм посещали.

– Вот увидишь, что я прав, – пообещал мне Андрей.

***

Между тем, пока я занимался расшифровкой, в Израиле произошли некоторые  перемены: на досрочных выборах 29 мая 1996 года победил Нетаниягу. Поначалу это вызвало большое  воодушевление. Появилась надежда на то, что череда иррациональных односторонних уступок, наконец, прекратится и несговорчивость арабов снова начнет работать против них.

Но вместо того, чтобы назначить комиссию по расследованию деятельности предыдущего правительства, вступившего в сговор с террористами, Нетаниягу счел себя обязанным выполнять «международные соглашения».

Всю осень он торговался, но в конце концов согласился передать Арафату последний арабский город, который мы еще удерживали, – Хеврон. С ним были проблемы, так как по соседству с усыпальницей Праотцов там проживала значительная еврейская община.

***

С самого отъезда Андрея я не связывался ни с Пинхасом, ни с Сарит, да и они меня не беспокоили. Со стороны это, наверно, выглядело  странно, но так уж по-новому сложились наши отношения. Нам тяжело было разрешать недоразумение, возникшее вокруг рукописи. Во всяком случае я предпочитал любые, даже самые нелепые, домыслы друг о друге, но не стремился выяснять истину в ходе открытых «мужских разговоров». Я думал о Пинхасе не очень хорошо.

Но, как оказалось, все же гораздо лучше, чем он того заслуживал.

Истинное его лицо открылось для меня осенью 1996 года, после того как однажды на исходе субботы мне позвонила Сарит:

– Ури, мне нужно тебя увидеть, – голос у нее был невеселый.

– Что-то случилось?

– При встрече расскажу...

Я договорился увидеться с Сарит в воскресенье утром.

Мы встретились в центре, на площади Циона, выбрали открытое кафе и заказали по кофе.

– Ну, как поживаешь?

– Все слава Богу. Если не считать того, что я хочу развестись с Пинхасом.

– Да ты что! Шутишь?! Но почему?