Мессия

— Какого хрена ты делаешь, урод… — захлебнулся оскорбительной бранью брыкающийся Роджер Стоун, которого уже наполовину вытащили наружу.

Охранники похватали начальника за ноги, стараясь не дать ему покинуть салон. Ноги отчаянно дрыгались, с одной беспомощно слетела лакированная туфля, обнажая носок с изображением Гомера Симпсона.

Генерал Харрис отрешенно наблюдал за разворачивающейся под ним картиной сражения из кабины вновь поднявшегося вертолета.

— Да что ты там возишься! — торопил оператора Ден и жалобно застонал от разочарования, когда прямо напротив него, чуть высовываясь из-за громадины шаттла, ослепительным шаром взорвался еще один панорамный экран, брызнувший дождем кристаллических осколков.

— Да пошел ты, сейчас! — держащий на коленке камеру Зак, трясущимися руками меняющий голоматрицу с отснятым материалом, неожиданно дернулся и, поперхнувшись криком, неуклюже повалился на землю. Из его простреленного затылка фонтаном хлестала кровь.

— Твою ж мать! — заревел документалист, затравленно озираясь и внезапно оказавшись посреди чистилища без съемочной группы, стремительно разбегавшейся кто куда. — Стойте, придурки! Мы же не закончили снимать. Ну уж, дудки…

Наплевав на бегущих в его сторону, что-то отрывисто кричавших солдат, он сдернул ремень с контрольным монитором, рухнул на колени, нашаривая на пропитанной кровью земле выроненную помощником голоматрицу, и, быстро вставив ее на место, вскинул камеру на плечо.

— Вам не испортить мой фильм! — с этими словами обезумевший режиссер надавил на камере пухлую гашетку записи и что есть мочи побежал к полыхающему в рассветном небе экрану. — Это мой «Броненосец „Потемкин“»!

— Ну и заварушка, — раздался в наушниках голос сидящего рядом пилота. — Великий момент, мать его!

— Великий, — продолжая неумолимо погружаться в свои собственные мысли, наконец задумчиво откликнулся Харрис. — Война никого не может сделать великим.

Неожиданно он с поражающей всей своей правдой жестокостью осознал, что в гробу видел всю эту форму, приказы, оружие. Зажравшихся денежных мешков с купленными орденами, сыплющих бессмысленными комментариями и приказами чаще всего лишь для того, чтобы попросту тупо развлечься. Чтобы солдаты просто побегали, чтобы было о чем почесать языками в сауне с голыми девками, с выворачивающим душу равнодушием и безразличием, до отказа набивая телевизионный прайм-тайм бесконечными некрологами с фамилиями погибших парней. Что многие из них в своих кабинетах видели кровь и страдания только в кино и книгах, не имеющих ничего общего с реальностью. Никогда не хоронили горстку пепла, оставшуюся от друга, в закрытом гробу. Не смотрели в глаза матерям.

Под днищем проплывавшего над космодромом «чинука» толпа волокла по земле сопротивляющегося конгрессмена Стоуна. Постреливавшие во все стороны, его ребята — вышколенный специальный президентский корпус, следовали на небольшом отдалении, боясь приблизиться, боясь поранить государственное лицо. Одного из тех, кому он давал присягу служить и защищать.

Харрис обнаружил, что не испытывает никаких эмоций. И вдруг панически испугался этого. Черта с два! Он присягал не ему, а своей стране. Образу жизни, родине, наконец! А не какому-то прощелыге, которого через четыре года сменит на посту еще один такой же.

Неожиданно Харрис понял, что он ужасно и безвозвратно стар. Ему захотелось к жене, повидать дочку с мужем, понянчиться с внуками. Выпить в баре пивка или посмотреть футбол. Да, в конце концов, поваляться на кровати его Молли, в памяти тут же всплыл такой родной и давно оттесненный порохом и танковой горючкой запах дома. Места, где его ждут. Это чувство, непонятно где зародившись, пробрало его до глубины души, в самых потаенных недрах которой все еще жил, упрямо томился посаженный в клетку с прутьями из военной муштры и лишений человек, который давным-давно смертельно от всего устал. Что, старый говнюк, обосрался?

Крепко-крепко зажмурившись, он стиснул зубы от стыда, от бессильной злобы, собственной поганой прокравшейся в голову слабины — сердце свое старый солдат уже давным-давно положил на полку вместе с другими простыми радостями простого гражданского — слабины и минутной трусости. Или все-таки нет… Да что же это за дерьмо-то такое, вашу мать?! Захотелось рвануть с ремня пистолет и, не раздумывая, всадить себе пулю меж глаз.

Внезапно, по-звериному застонав, Харрис, наплевав на открытый эфир, в котором крики мешались с командами, во все горло выдал витиеватую тираду такой отборной казарменной матерщины, что сидящий рядом пилот повернул голову и удивленно на него посмотрел с медленно отвисающей челюстью. Ну, признайся себе, наплевав на сраную гордость, — с мазохистским наслаждением продолжал мысленно накручивать себя Харрис — что боишься не меньше всех тех ребят, которых только что самолично выбросил в царящий под шасси вертолета хаос отстаивать… что?