Даже Мюриз смотрел на Лето с выражением изумленного благоговения. Фримены никогда не плачут, расценивая способность плакать как величайший дар души. Почти смущенный, Мюриз надел маску и надвинул на голову капюшон.
Лето посмотрел куда-то мимо Мюриза и произнес:
– Здесь, в Шулохе, все еще молятся за росу на краю Пустыни. Иди, Мюриз, и молись о Крализеке. Я обещаю тебе, что он грядет.
Фрименская речь в высшей степени лаконична и сжата, предполагая чувство точности выражений. Весь язык пропитан иллюзией абсолютного. Такое положение представляет собой плодородную почву для абсолютистской религии. Более того, фримены склонны к морализаторству. Они противопоставляют ужасающей нестабильности обстоятельств институциональные утверждения. Они говорят: «Мы знаем, что не существует верхнего предела всех мыслимых знаний; это прерогатива Бога. Но человек должен удержать то, чему он способен научиться». Из этого острого, как лезвие ножа, подхода к вселенной вытекает фантастическая вера в воздействие на судьбу знаков и знамений. Здесь кроется происхождение веры в Крализек – войну в конце мироздания.
– Они препроводили его в надежное место, – улыбаясь, сообщил Намри Гурни Халлеку. Мужчины стояли в большой комнате с каменными стенами. – Можешь доложить об этом своим друзьям.
– И где находится это надежное место? – поинтересовался Гурни. Ему не понравился тон Намри, чувствовался железный стиль приказов Джессики. Черт бы побрал эту ведьму! Все ее объяснения не имеют никакого смысла, кроме предупреждения, что может случиться, если Лето не сможет смирить свои многочисленные жизни, свою ужасную память.
– Это очень надежное место, – повторил Намри. – Больше мне ничего не разрешили тебе сказать.
– Откуда ты все это узнал?
– По дистрансу. С ним Сабиха.
– Сабиха? Но ведь она позволит…
– На этот раз нет.
– Ты собираешься его убить?
– От меня это больше не зависит.
Халлек недовольно сморщился.
– Я должен увидеть его своими глазами, – сказал Халлек.
– Это запрещено.
Чтобы успокоиться, Халлек сделал глубокий вдох. Два дня и две ночи он ждал сообщений поисковых групп. Наступило это распрекрасное утро, и он почувствовал, что его роль сыграна до конца. Он раздет и выброшен голым за ненадобностью. Он никогда не любил командовать. Командовать – это значит ждать, когда другие сделают интересную и опасную работу.
– Почему это запрещено? – спросил он. Контрабандисты, обосновавшиеся в этом сиетче, оставили слишком много вопросов без ответа, и теперь Халлек хотел, чтобы Намри восполнил этот пробел.
– Некоторые вообще думают, что ты видел слишком многое, побывав в нашем сиетче, – ответил Намри.
Халлек услышал в этих словах неприкрытую угрозу, расслабился, как опытный боец перед схваткой, и придвинул руку поближе к ножу. Подумал он и о защитном экране, но его использование было бесполезным – во время испытаний с червями оказалось, что щиты разрушаются под действием статического электричества.
– Такая секретность не была оговорена в нашем соглашении, – сказал Халлек.
– А если бы я его убил, то было бы это частью нашего соглашения?
Снова Халлек почувствовал железную хватку тех сил, о которых его не соизволила предупредить госпожа Джессика. Будь прокляты ее планы! Наверно, это правильно – не доверять выкормышам Бене Гессерит. Он сразу почувствовал, что становится нелояльным. Если бы она объяснила, в чем суть проблемы, то он, вникнув в план, начал бы его выполнять, ожидая, что этот план, как и все другие, не есть догма и может потребовать каких-то корректив. Нет, это не Бене Гессерит; это Джессика Атрейдес, которая всегда была ему другом и опорой. Не будь ее, он сейчас вел бы гораздо более опасную и зыбкую жизнь.
– Ты не можешь ответить на мой вопрос, – сказал Намри.
– Ты должен был убить его только в одном случае: если он оказался бы одержим, – сказал Халлек, – Мерзостью.
Намри поднес кулак к уху.
– Твоя госпожа знает, что мы умеем проверять это. Она поступила мудро, что предоставила решать этот вопрос мне.