Месть

7 ноября утром Мильда ушла на демонстрацию и вернулась поздно. Он слышал, как она рассказывала матери, что Ольга с Кулишером затащили ее к себе, угостили водкой, была селедка с картошкой и пельмени, Ольга настряпала. Роман подвыпил, стал приставать к Мильде, гладить по разным местам, когда Ольга выходила из комнаты. Она еле от него отбилась. Вечером он пошел ее провожать до трамвая, Ольга осталась мыть посуду, и Роман снова приставал, повалил в снег, предлагал прийти утром: Ольга на работе, а Роман на следующей неделе с двух часов. Мильда потешалась над ним, рассказывая, какие слова он ей нашептывал: и королева, и царица, умолял спасти его, иначе он кого-нибудь изнасилует, и его посадят. Теща испуганно ойкала, возмущаясь распутным зятем, у Николаева темнело в глазах от ненависти, а Мильда смеялась.

— Перебесится, никуда не денется…

Она принесла пельменей, пригласила и мужа поесть бульончику с пельменями, все же праздник, но Николаев от ужина отказался.

После праздников заглянув в райком, он случайно услышал, что Киров едет в Москву на заседание

Политбюро, но 13-го вечером возвращается «Красной стрелой» обратно. «Значит, 14-го утром, на вокзале», — пронеслось у него, и он даже не зашел в РКК, если б был хоть один ответ на его письма, они бы нарочного отправили к нему на дом. Сама судьба подсказывала ему: 14-го утром, последний срок.

На Политбюро утвердили повестку Пленума ЦК, который должен состояться 25–28 ноября. На Пленум выносили два вопроса: 1. Об отмене карточной системы по хлебу и некоторым другим продуктам. 2. О политотделах в сельском хозяйстве. На вечер 28-го наметили совместный просмотр спектакля МХАТа «Дни Турбиных». После заседания Киров спросил у Жданова, решился ли вопрос с отправкой нового прокурора в Семипалатинск. Еще раньше Мирзоян прислал в Ленинград телеграмму, что новый прокурор Восточной области так и не назначен и никаких мер для улучшения жизни спецпереселенцев, которых они посещали, прокуратурой не принято. Киров отправил Жданову телеграмму об этом еще 1 ноября. 4-го он говорил с ним лично, и тот обещал во всем разобраться. Жданов выглядел расстроенным и ответил неопределенно, сказав, что Сталин сам взял этот вопрос на заметку, встречался с Вышинским, а о чем они договорились, он не знает. Киров зашел к Сталину.

— Я разобрался, — выслушав его сетования, хмуро ответил Коба. — Твои раскулаченные живут в домах, продукты им выдаются согласно нормам, а вот работают они хуже всех. Сломали молотилку, есть случаи хищения зерна, так что улучшать им условия жизни я не вижу оснований. Наоборот, я приказал ужесточить их, так как они не хотят вставать на путь исправления.

— Но я сам видел, как они живут, — проговорил Киров. — Дома полуразрушены, печки нет, нет кизяка, чтоб топить и готовить пищу, ночью всем не хватает места на земляном полу. Уполномоченные воруют продукты, пьянствуют, избивают за малейшую провинность, насилуют женщин. Разве это жизнь?

— А ты хочешь, чтобы они жили? — спросил Сталин.

— Но они не совершили никакого преступления! — гневно воскликнул Киров. — Там, под Семипалатинском, обыкновенные переселенцы и страдают невинные дети и старики. Раскулаченные давно умерли, остались в живых их соседи и односельчане, которых в свое время выстригли под одну гребенку из-за тех страшных перегибов, которыми ты, Коба, сам возмущался!

— И ты хочешь, чтоб мы построили им каменные дома, кормили вдоволь хлебом и мясом, которого твоим рабочим не хватает? Пойди, отними хлеб у своих рабочих и отдай им! — жестко ответил Сталин.

— Я хочу только одного, чтоб прекратился произвол. Чтобы эти люди получали то, что им положено, чтобы их не насиловали и не избивали и чтобы прокуратура следила за соблюдением законности, чего она сейчас вообще не делает! — в столь же жесткой манере ответил Киров и столкнулся с ненавидящим взглядом Сталина. — Я не понимаю, Коба, что происходит? Почему ты веришь Вышинскому, который там не был, и не веришь мне?

Сталин не ответил. Он сел за стол и тяжело вздохнул.

— Ради чего мы тогда издаем законы, если не хотим соблюдать их? — снова заговорил Киров. — Ради чего уничтожаем людей, ни в чем не повинных, позволяем издеваться над ними, унижать их?

— Потому что они не люди, они враги, — ответил Сталин. — Враги нашего строя. И пусть все знают, все видят, как мы жестоко обходимся со своими врагами! Ты увидел и тебе стало их жалко. А ты должен вырвать из своей груди эту жалость, это буржуазное сердобольство. Я знаю, откуда оно, — Коба прошелся по кабинету. — Мирзоян разжалобил тебя! Он с его чувствительной душой армянина напел тебе слезных слов и специально выбрал этот поселок. Но то, что позволено Мирзояну, не позволено тебе. У вождя должно быть каменное сердце и холодный ум. Забудь о своих переселенцах. Их будет еще много. Почему ты не жалел своих беломорцев? А ведь они начинали в более худших условиях, на севере, на голом месте. Выжили самые стойкие. Но они стали трудиться за десятерых. Вот и вся наука. Мне говорили, Маша у тебя болеет?

Киров кивнул.