Месть Адельгейды. Евпраксия

— Да, порой сомнения посещают меня... Например, о Генрихе и николаитах: получается, что они — на одной доске с нашей церковью? Разве это правильно?

— Безусловно. Всё зависит от точки зрения.

— Как? Не понимаю.

— Для одних народов человеческое жертвоприношение свято, для нас — варварство и дикость. Мы мешаем мясо и молоко, а для иудея — это святотатство. Кто же прав из нас? Да никто — и всё одновременно.

Киевлянка спросила с болью:

— Значит, я напрасно не плевала на Крест?

— Не напрасно, нет. Потому что, с вашей точки зрения, Крест — святыня. С точки зрения Братства — каббала. Кто из вас ближе к Истине, мы не знаем. И боюсь, не узнаем никогда.

Разговор прервался. Оба сидели, погруженные в размышления. Мимо плыли берега с осенними виноградниками: серые, пожухшие от дождя и снега. Ветер гнал студёные волны Неккара. Приближался Штутгарт.

Герман произнёс:

— Понимаю, что мои откровения задевают вас. Вы должны их обдумать. И переварить. Так же, как моё предложение о соединении судеб. Я не тороплю. Я умею ждать.

Евпраксия кивнула:

— Да, благодарю. Мне действительно сейчас нелегко ответить... Мы вернёмся к нашей беседе позже. А пока обязаны приложить максимум усилий для решения дела о погребении.

— Полностью согласен.

Штутгарт вырос из-за поворота реки, как огромная серая глыба камня: мощный, укреплённый, за высокой зубчатой стеной, с островерхими крышами соборов и замков. На воротах различался герб города — чёрный скакун на золотистом фоне: ведь неподалёку отсюда находился знаменитый конный завод, образованный в 950 году герцогом фон Швабеном. Собственно, от этого завода — Stuotgarten[20] — и происходило название поселения...

Пристань была оживлена, на волнах качалось несколько десятков судов — парусных, гребных, перевозчицких, рыбачьих, купеческих. Остро пахло рыбой. По высоким сходням бегали работники, загружая бочки с вином — лучшим в Германии, вюртенбергским и баденским. Слышались зычные команды. Мальчики играли с собакой, отнимая у неё рыбий хвост...

Герман и Опракса миновали городские ворота, заплатив пошлину за вход, и направились к замку Вельфа. Улочки Штутгарта оказались чище и шире, чем в Шпейере, а соборная площадь перед Приходской церковью просто велика. Замок располагался на пригорке, и к нему вёл особый подъёмный мост. На воротах путники представились. Услыхав, что приехала сама бывшая императрица Адельгейда, погубившая некогда Генриха IV, караульные вытаращили глаза и отказывались поверить, но на всякий случай снарядили посыльного доложить во дворец. Через четверть часа тот вернулся с разрешением пропустить гостей. Вновь прибывшие проследовали внутрь.

Да, дворец Вельфа был хорош! Сложенный из белого камня, он отчасти напоминал античные храмы. А охранники с алебардами, в латах и с мечом на боку выглядели грозно.

Встретить посетителей вышел камергер — узконосый немец с оттопыренными ушами. Низко поклонившись («Ваше высокопреосвященство!.. Ваша светлость!.. Разрешите приветствовать!..» — и тому подобное), проводил по парадной лестнице в залу для приёмов. Там горел камин и сверкало развешанное по стенам оружие. Дверь открылась, и явился супруг Матильды — всё такой же стройный, но уже не юноша, а тридцатипятилетний мужчина с пышной бородой и большими залысинами. Посмотрел на монашку и, не выдержав, ахнул:

— О, Майн Готт, вы ли это, ваше императорское величество? То есть, я хотел сказать, ваша светлость...

Та склонила голову:

— Да уж, не величество... Я сестра Варвара, с вашего позволения. Вы знакомы ли с его высокопреосвященством архиепископом Кёльнским?

— Не имел чести. Но весьма наслышан о его приверженности бывшему императору...

— Нынешнему тоже.

— К сожалению, Генрих Пятый нас разочаровал. Он пошёл в родителя. Яблочко от яблоньки, как известно...

Герман ответил сухо:

— Нет, мне кажется, молодой человек менее порывист.

Вельф вздохнул:

— Не могу судить, но покойный Конрад мне и моей супруге нравился больше.

Герцог пригласил гостей за стол и велел слуге принести вина. А потом спросил:

— Как вы поживаете, ваша светлость? Выглядите прекрасно.

— Не преувеличивайте, пожалуйста. Я измученная, сломленная женщина...

— Ах, оставьте, право! — Он поцеловал Евпраксии руку. — Юность испарилась, но на смену ей пришло обаяние зрелости.

— Или перезрелости, — пошутила она.

— Что вас привело в Швабские края? Вы, насколько мне известно, вместе с крестоносцами удалились в Венгрию, а затем на Русь?

— Совершенно верно. Я приехала сюда по просьбе его величества, чтобы поспособствовать погребению Генриха Четвёртого.

У хозяина дворца пролегла на лбу недобрая складка. Он откинулся на спинку деревянного кресла и проворчал:

— Думаю, вы напрасно тратите время...

— Отчего? — удивилась русская. — Разве предание тела земле — не христианский наш долг?

Вельф ответил:

— Это не просто тело, а тело еретика. И не просто еретика, а еретика-кесаря. И захоронить его в Шпейерском соборе — более чем кощунственно.

Ксюша возразила:

— Если Папа снимет анафему, то кощунства не будет.

Шваб заверил:

— Папа никогда не снимет анафемы.