Месть Адельгейды. Евпраксия

Катя выглядела неважно: похудела, осунулась и напоминала подбитую птицу. На воде и хлебе больше не сидела, ибо митрополит, от Владимира Мономаха узнавший о бесчинствах Янки, запретил той измываться над сёстрами; но подспудные тычки и уколы Катя ощущала всё время.

— И сестра Серафима оказалась в немилости, — говорила монашка. — Из келейниц перевели ея в скотницы — убирать навоз из свинарника. Лишь за то, что тебе сочувствовала когда-то.

— Кто ж теперь в келейницах?

— Ясно дело, кто: Харитина, Харя.

— Ух, змея подколодная! Ядом так и брызжет. Я боялась принимать от нея еду.

— Я бы тоже не приняла — слава Богу, что меня до последнего хлебом и водой Серафима снабжала.

— А когда Володюшко спас меня, визгу было много?

Хромоножка замахала ладошками:

— Ой, не то слово! Серафима баяла, будто Янка бегала к самому Никифору, всё желала возвратить тебя к нам. Ничего не добилась, лишь, наоборот, получила повеление выпустить меня на свободу. — Наклонилась к уху и добавила шёпотом: — Сёстры говорили — Янка поклялась, будто не оставит тебя в покое даже у Феоктиста.

— Ну, уж это — дудки, — рассмеялась Ксюша. — Руки коротки.

Катя продолжала вполголоса:

— Ох, не зарекайся. От нея всего можно ожидать. Пребывай начеку. И особливо — не ешь незнакомой пищи.

— Что с тобой, сестрица? Ты и в самом деле считаешь?..

Та ответила, опустив глаза:

— Бережёного Господь бережёт...

— Ну, не знаю, право. Ты сгущаешь краски.

— Осторожность не помешает, душенька.

Да, сестре Варваре, прежней Адельгейде, было от чего призадуматься. И особенно страхи возросли на Медовый Спас: ей прислали от келейника Феодосия приглашение появиться в настоятелевых палатах.

— Для чего ж такое, не знаешь? — удивилась Ксюша, обращаясь к посыльному — мальчику-послушнику.

— Два бочонка мёду прибыли в подарок из Янчина монастыря.

— Как — из Янчина? — вздрогнула Опракса.

— Из Андреевской обители, значит. Для тебя, сестра, и владыки Феоктиста.

— Господи, помилуй! — вся похолодела она. — Это ж неспроста!

— Ясно, неспроста, — подтвердил разговорчивый паренёк. — А по поводу праздника.

— Да, хорош праздник, ничего не скажешь! — И помчалась предупредить келейника о возможной опасности.

Тот сидел за столом и, блаженно улыбаясь, ложкой намазывал на хлеб светлый липовый мёд из глиняной плошки. Покивав, поведал:

— На бочонках имелись берестяные записочки, чей который, да они в пути-то слетели. Я уж выбрал сам, поразмыслив здраво: маленький себе взял, а большой тебе уготовал. Вишь: не вытерпел и попробовал с ходу. Знатный мёд! Присоединяйся, Варварушка.

— Благодарствую, брате, только мы с утра уж с сестрицами мёду наелись вдоволь. — Евпраксия стояла ни жива ни мертва и старалась не думать о зловещем. Только неожиданно попеняла: — Думаю, что Янка предопределила иначе — меньший мне, а большой игумену.

Феодосий легкомысленно отмахнулся:

— Не имеет значения. Мы и этому дару рады, ты же свой можешь разделить между сёстрами. Брат Парфений донесёт бочонок до келий.

— Буду очень рада. — И ушла от келейника с камнем на душе.

Прежде чем позволила остальным монашкам лакомиться мёдом, настояла, чтобы дали на пробу дворовой собаке. Удивлённые инокини исполнили. Жучка с удовольствием слопала миску с угощением и не только не умерла, а, наоборот, сделалась живее и ласковее, чем прежде. Подождали до завтра, потом и сами угостились в охотку. Мёд действительно оказался славный: в меру вязкий, не особенно приторный и безмерно душистый. Ели и нахваливали от сердца. Евпраксия думала: может, зря клепала на Янку? Нет, она, конечно же, злыдня, но ведь не убийца. И прислала мёду в знак их примирения, осознав ошибки. Надо бы послать ей грамотку с благодарностью...

Не послала. Потому что в полдень зазвонили колокола на Успенском соборе, извещая мир о печальной новости. В келье у себя нежданно-негаданно умер от внезапно случившегося удушья Феодосий, келейник.

Четырнадцать лет до этого, Верона, 1093 год, зима

Ратная Фортуна отвернулась от императора. Он попробовал захватить неприятельский замок Монтебелли к северу от Венеции, но не смог. Осадил крепость Монтевеглио и завяз на всё лето, выдохся, устал, даже снарядил своего представителя в Каноссу для переговоров о мире. Герцог Вельф уходил от прямого ответа, всячески тянул время, но зато Матильда, появившись на одной из бесед, заявила в лоб: никаких мирных соглашений, мы сражаемся до победы над Генрихом, до его изгнания из Италии. Более того, распорядилась взять парламентёров в заложники и послать государю ультиматум: или тот снимает осаду с Монтевеглио, или его доверенные лица будут казнены. Самодержец осаду снял, но войска на север не отвёл, а, наоборот, бросил их на юго-восток от Пармы и пошёл на приступ Каноссы.