Месть базилевса

Байга отпрянул. Точно мясо едят – ай, как косится зверь-конь! Вот и Любеню, наверное, хотели скормить им. Хорошо, они вовремя подоспели, выручили. Шаман распорядился – всем собраться, взять оружие и идти выручать сына Сельги. А выручать – Байга всегда первый! Он – храбрый, ловкий, умелый. Великий охотник! Вот шаман умный, всегда все знает, а Байга – сильный. Батыр!

Потом подошел шаман, больно ткнул посохом в спину, погнал батыра нести носилки вместе со всеми. Байга рад стараться, раз шаман говорит – надо делать. Подхватил носилки у самой головы. И первый услышал, что сказал полич. А тот только одно слово сказал – почему? Прошелестел едва уловимо, как тихий ветерок шелестит над макушками высоких деревьев. Но Байга услышал, он – великий охотник, и в глубь земли слышит, и в высоту неба.

– Спрашивает – почему? – Байга обернулся к шаману, неторопливо ковыляющему сзади носилок. – А к чему спрашивает, о чем спрашивает – не знаю, не говорит…

Байга думал, шаман тоже ничего не поймет, да и как тут понять – одно-то слово. Тут много слов скажешь – десять раз по десять и еще столько же, и еще кричишь до хрипа – в глотке потом свербит, и то понимают не больше, чем пни в лесу. Все это он тоже хотел рассказать шаману, побеседовать с ним обстоятельно, как два умных человека беседуют. Пусть шаман знает, что Байга не только великий охотник, но и мудрец, способный словами проникать в суть. Но Хаскар лишь мельком глянул на него, хмыкнул пренебрежительно и не стал заводить с Байгой степенный, рассудительный разговор. Догнал носилки, уперся своим тяжелым шаманским взглядом в лицо раненого.

– Решать судьбу – дело богов, кам не может вмешиваться в их решения. В моих силах лишь немного смягчить их суровость, – сказал Хаскар.

Раненый, похоже, понял его ответ. Закрыл глаза.

А Байга опять ничего не понял. Впрочем, не ему сказано – зачем понимать?

4

Морена-зима, владычица снегов, льдов и морозов, пришла в том году на земли поличей не в пример рано. Как лег первый снег, так и не таял больше. Конечно, еще случались оттепели, и дождь вдруг начинал моросить, и сугробы оседали и плакали, но это длилось недолго. Снова задувал северный ветер Позвизд, опять приходил Карачун-мороз, быстро, словно сердясь на собственное попустительство, превращал растекшиеся лужи в ледяную корку. И Лага-река встала льдом раньше обычного, закуталась в тяжелую снежную шубу. По всем приметам, долгая будет зима, лютая, предрекали знающие старики.

Сельга подолгу не отходила от постели раненого сына. Сначала было совсем плохо. Думала, не вытянет его из цепких, холодных пальцев Мары-смерти. Отчаянье охватывало, чувствовала – черная богиня уже рядом, вот-вот накроет темными крыльями бледное, без единой кровинки лицо Любени. В такие моменты она крепко хваталась за его бессильную, исхудавшую руку, решала – уже если суждено ему предстать перед Вием, Судьей мертвых, то на этот суд они вместе пойдут. Пусть Мара забирает обоих, иначе мать не отпустит сына!

И продолжала молить богов, напоминала Велесу о его охранном заклятии, просила Мокошь, чтоб не перерезала нить Любенюшкиной судьбы, не срок еще, не пришло время. Сынок… Мальчик… Что ж за судьба-то ему такая – одни бои да увечья! В кои веки встретил девушку, полюбил, начал смотреть на мир не как воин смотрит поверх щита на ратное поле – как муж, что по-хозяйски оглядывает семейные земли. И – на тебе…

Нет, не отдавать, держать его за руку. Согревать своими ладонями. Через кожу, через пальцы, через любящий взгляд вливать в него свою силу-живу взамен утраченной. Хоть всю силу отдать – лишь бы жил!..

Родичи говорили, Сельга за эти дни сама как истаяла, хоть бери ее на носилки и тащи на погребальный костер. Непонятно уже, кто бледнее – мать или умирающий сын.

И ведь отстояла! Не отдала сына, первенца, черной богине Маре!

А что в ее густых темных кудрях, которыми так любовались многие, проявились с той зимы снежные прядки – что ж, эту цену она готова была заплатить. Не на такое была готова…

Сельга не сразу обратила внимание, что в те тяжелые дни даже нагловатый Ратмир оставил свои шумные привычки: говорил шепотом, ходил на цыпочках, в собственную избу дверь открывал словно крадучись.

Пожалуй, именно той зимой ее младший почувствовал по-настоящему, что не чужой, не пришлый человек поселился в их доме – брат родной. Иногда, давая матери отдохнуть, Ратмир сам оставался у постели Любени. Подолгу смотрел на брата, и лицо у младшего было задумчивым, без обычной насмешки.

Вот удивительно – здоровые были, сильные, так бычились друг на друга, а как умирать одному, так и второй отмяк. Мужики! Поди пойми их бесконечное самолюбие, что сталкивает лбами с той же силой, с какой рушатся с кручи камни. «И с не меньшим грохотом!» – усмехалась про себя Сельга. Ох, мужики…

* * *