Месть еврея

Почти через год после этого примирения все в доме кня­зя Орохай в Пеште ликовало. Валерия произвела на свет второго сына, и молодой отец был без ума от радости.

Однажды утром, дней десять после рождения ре­бенка, Рауль сидел у изголовья жены. Он вынул ново­рожденного из колыбели и не мог на него налюбоваться.

—   Как назовем мы этот плод нашей воскресшей любви? — спросил он вдруг.

—   Этот плод счастливой любви мы назовем Рау­лем,— ответила Валерия, любящим взглядом смотря на красивое лицо мужа.

Счастье озарило лицо Рауля, он вспыхнул от радо­сти и благодарно взглянул на жену.

— Благодарю! — сказал он, прижимая к губам руки Валерии. — Если мое имя для тебя синоним счастья, то мне ничего не остается желать, и я буду лишь молиться Богу сохранить нам то, что по его милосердию нам дано.

VI

Нечаянная встреча на вокзале взволновала Гуго Мейера еще больше, чем Валерию. В глазах молодой женщины он прочел подозрение и мучался сомнением, не будет ли этот случай первым шагом к предсказан­ному открытию преступления. Под гнетом этой тайной тревоги, несколько дней спустя, уехал он с Эгоном из Пешта в свое поместье, где ему вздумалось восстано­вить в первоначальном виде разрушившийся феодаль­ный замок, имя которого он носил. Там он провел ко­нец лета в полном уединении, вежливо и сдержанно отвечая на заискивание соседей, из которых многие име­ли дочерей-невест и в душе жаждали бы породниться и соединить свои полинялые гербы с миллионами «вы­креста», слывшего к тому же вдовцом.

Раза два-три всего банкир ездил в Пешт для ликвида­ции необходимых дел, и в одну из таких поездок узнал от барона Кирхберга о примирении Рауля с Валерией.

Поднявшаяся в его груди при этом известии буря и бешеная ревность указывали, к его ужасу, какую силу имела еще над ним эта гибельная страсть. Но теперь он обладал тем, что побеждает страсти: он горячо мо­лился, и молитвы облегчали его душу. Они покоряли его недостатки, поддерживали его в этом нравственном испытании, а непрерывное сношение с покойным отцом благотворно повлияло на него.

«Стыдись, сын мой,— писал Авраам,— поддаваться недостойному чувству. Ты должен радоваться, наоборот, что сглаживаются последствия твоего преступления, а невинная женщина успокоилась и вновь обрела уваже­ние, утраченное, было, по твоей вине. Не забывай, что на земле — все мимолетно; все, что имеешь, ты должен будешь покинуть в тот миг, когда закроются твои те­лесные глаза, и единственный капитал, который ты по­несешь на всевышнее судилище, будут добрые дела и победы над страстями. Помни, когда представится слу­чай, а это будет скоро, что прощение и милосердие облагораживают того, кто их применяет, а вера «мертва и бесплодна, если ее не оживляют дела»,

Для мужественной души его эти слова не прошли даром. Мрачный, с разбитым сердцем, но с твердой ре­шимостью подавить свою безумную страсть, вернулся он в Пешт и отдался исключительному труду и делам тайного благотворительства, круг деятельности которо­го расширялся все более и более.

Около половины ноября важная финансовая сделка заставила его поехать в Берлин. Он находился там уже недели три и раз, выходя из экипажа у своего отеля, невольно обратил внимание на маленькую, громко пла­чущую девочку с окровавленной рукой. Швейцар, по­багровев от злости, сильно бранил за что-то бедную ма­лютку, а стоящий возле нее двенадцатилетний мальчик с корзиной провизии на плечах, видимо, старался за­щитить и оправдать виновную. Осколки бутылки и про­литое молоко у самого подъезда отеля явно свидетель­ствовали о причине скандала. С жалостью взглянул Гуго на бедную малютку. На вид ей было не более трех лет, посиневшие ручонки нервно дрожали. Одежда, хо­тя и чистая, но совсем изношенная, и дырявые башмаки говорили о ее бедности. Вязаный платок соскользнул с головки и длинные густые пепельного цвета волосы рассыпались по плечам.

—  Что сделала бедная девочка и за что на нее так кричат? Я заплачу убыток и чтобы больше не было разговора!—сказал, подходя поспешно, банкир.

Все оглянулись.

—  Не плачь, Руфь,— сказал мальчик, прежде чем швейцар успел открыть рот.— Этот добрый господин даст тебе деньги, на что ты купишь другую бутылку мо­лока, и хозяйка не будет тебя бить.

Девочка подняла голову, и ее большие черные, бар­хатные, полные слез глаза смотрели на Гуго с выраже­нием скорби, надежды и мольбы.

Он вздрогнул, это бледное исхудалое личико пора­зительно напоминало ему Эгона.

—  Знаете вы, чья это девочка? — спросил он швей­цара.

—  Не знаю, господин барон, но думаю, что она жи­вет поблизости, так как часто здесь проходит.

—  Я ее знаю,— сказал мальчик, смело выступая вперед.— Я живу на одной лестнице с прачкой Кароли­ной, у которой квартирует мать Руфи. Это бедная и очень больная женщина, испанская еврейка, как гово­рят, а зовут ее Кармен Петесу.

Вельден побледнел, но овладев собой, вынул из кар­мана несколько талеров и дал их мальчику.

—   Вот, пойди заплати хозяйке за молоко, а боль­ной женщине скажи, что незнакомый благодетель придет к ней через час и приведет ее дочь. Остальные деньги возьми себе.