Месть фортуны. Дочь пахана

Вечером, уже в купе поезда, рассказали стремачи, как повезло им нагнать малину.

— Лягавые взяли нас на гоп-стоп прямо на выходе. Огрели по тыквам, думали, тебя опутали с Задрыгой. И в машину не глядя поволокли. А там — менты ожмуренные. Около воронка. Двое валялись. А мы — без памяти. Мусор прожектор включил. Чтоб разглядеть, что случилось? Увидели падлюки, что не тех замели. И ботают:

— Вы кто будете?

— Ну, мы не пальцем деланы. Сантехниками назвались. Менты на нас матом. Чего, мол, промеж ног мотаемся, когда они работают? Ну и спрашивают, в какую квартиру нас вызывали. Мы вякнули на ту, что соседней с хазой была. Лягавые опять прикипелись:

— Не видели ль посторонних в подъезде?

— А кого мы знаем? Только тех, кто вызывал, у кого ремонты делали. Нам некогда глазеть. Работы много. Вон, у напарника внук родился. Первенец! Хотели успеть в магазин. Да вы помешали, рассмеялся Краюха. И продолжил:

— Лягавые хотели ксивы глянуть. Да я вякнул, что на пахоту их не берем. Бережем пуще кентеля. В хазе держат бабы. Ну, складно темнили. Нигде осечки не дали. Нас и отпустили. Мы на вокзал. А поезд слинял. Мы на вертушках. Дважды чуть не нагнали вас. Да не пофартило. Мандраж взял,

когда думали, что вы уже из Москвы оторвались. Попробуй надыбай в Новосибирске вас! Мы ж гам ни разу не возникали! — улыбался уже успокоившийся Краюха.

— Они Таранку тоже за жопу хотели взять. Но он слинял от них к бабе, что мимо хиляла, — стала рассказывать Задрыга.

— Не вякай, покуда я сам могу! — выставил Таранка острую мордочку и заговорил:

— Смаячил я кентам, чтобы вниз хиляли. А тут — менты. И ко мне подваливают. Один, чисто бычара, кулаки сдавил, вломить, вижу, собрался. Его кулаки с мою тыкву. Ну, раскинул я мозгой, оно, верняк, вломить я ему сумел бы. Но он не один. Целая хевра. Со всеми не потрамбуешься, уложат. Я и приметил бабу, когда лягавому до меня шаг оставался. Она как раз с того подъезда вывалилась, — рассмеялся законник.

— Ох и сдобная баба! Вышло, вроде я ей маячил. Ну, пристроился сзади той красотки, хиляю следом, от ее задницы глаз не оторву. А она у ней под платьем — винтом крутится. Экая мордастая жопа! Отродясь такой не видал. Она оглянулась, когда лягавые уже за шиворот меня схватить хотели. Я их призрел. Рядом с нею пошел. Шаг в шаг. Ну и трехаю ей:

— Мадам, мне грозит смерть, если я не возьму вас под руку. Она не кочевряжилась. Откинула крендель, я в него ухватился обеими. Лягавые с зависти чуть не обоссались. Мне с моим ростом, только в задние щеки ее целовать. До верхних не достал бы. Баба — краля! Кровь с молоком! А лягавые вслед глядят. Я тороплюсь от них шустрей оторваться. Но эта баба! Я за нею еле успевал. Когда за дом свернули, сунул ей полсотню за приятное знакомство. Она аж хайло отвесила. Обрадовалась и вякает:

— Да за такие деньги я тебя, мой тараканчик, на руки б взяла! Жучок ты мой навозный! Когда нужно будет, всегда подходи! — и расцеловала меня в мурло! Тут лягавые высунулись. Поглазеть за мной. Я их приметил. Обнял бабу за шею, на мое счастье она нагнулась. И ломаю из себя кобеля, посеявшего нюх. Аж мусорам неловко стало, смылись они со стыда. А я в такси, и оторвался.

— А краля? — удивился Боцман.

— Она своей дорогой похиляла.

— И адрес не оставила?

— Не нужен он мне. Я по ним не болею! — отмахнулся Таранка.

Поезд, ровно постукивая колесами, увозил фартовых от столицы, подальше от шумной толпы, от крикливых баб, ярких витрин, подозрительной милиции.

Чем дальше, тем холоднее становилось в купе. Кое-где на полянах и деревьях уже лежал первый снег. Скоро зима. В Сибирь она приходит гораздо раньше, чем в Москву.

Задрыга смотрит в окно вагона, поневоле поеживаясь.

Как-то сложится у Черной совы в незнакомых местах. В городах, куда едут фартовые, бывали не все. А это, как в прорубь нырнуть Одно страшно, сумеешь ли выскочить?

Глава 4 Седой

Его знали не только фартовые Ростова. Помнили этого человека зэки Колымы и Воркуты, Печоры и Комсольска, Сахалина и Сибири. Куда только не увозили его в казенную дорогу зарешеченные вагоны специального следования.

Сколько километров прошел он и проехал; неся на плечах, в судьбе и биографии печать рецидивиста. Она коростой въелась в уголовные дела, заводившиеся всякий раз, едва Седой выходил из зоны, после очередной ходки.

Его знала вся прокуратура и милиция. Весь угрозыск и конвой. Его помнили свирепые охранники тюрем, следственных изоляторов и зон. Он их не запоминал. Жалел голову и память.

Знал главное, основное. Мелочи отбрасывал.

Седому было шестьдесят. Может, чуть больше. Так считали все, кто знал его. Кроме клички, никто ничего о нем не слышал. Было ли у него родное имя? Его вскользь упоминали в приговорах, но почему-то не застревало в памяти. Уж очень шла ему кликуха, с какой сжился, свыкся и полюбил.

Когда он получил ее? Все законники считали, что в малине либо в зоне получил второе имя, как клеймо на лоб. И только он сам — Александр Земнухов, знал, как стал он Седым…