Месть из прошлого

От возмущения я остолбенела и потеряла дар речи. Зачем же тогда было вставать вместе с петухами? Хотя, уверена, петухи в такую рань дрыхнут без задних ног, только послушники монастырей резвы, бодры, веселы и готовы к работе в такой отвратительно ранний час!

Злые слова готовы были сорваться с языка, но худенький до прозрачности Александр поднял на меня светло-голубые глаза: ничего не отражалось в них – ни печали, ни волнения, ни радости. Так гладь горного озера спокойно смотрит в далекое небо, не потревоженное волнениями мирской суеты. Мне пришлось затолкать подальше рвущееся возмущение и молча покориться обстоятельствам. Как известно, в чужой монастырь со своим уставом не лезут.

К Максиму в конюшни мы приехали как раз к первому завтраку.

– В монастыре встают рано, – засмеялся Макс, когда я пожаловалась на несостоявшуюся беседу. – Зато как хорошо: с утра кончил дело – гуляй смело!

– Ты не мог запомнить или записать рассказ Александра, чтобы не мучить меня подъемом до восхода солнца? – проворчала я, уплетая за обе щеки горячую, сладкую и невыразимо вкусную овсянку.

– Да я ничего не запомню, – отмахнулся Макс. – Вот церковь покажу. Только ехать туда надо сразу после завтрака.

– На чем ехать? – подозрительно осведомилась я.

– Не на чем, а на ком, – ответил Макс, отобрал недоеденную кашу и потащил в конюшни.

Много-много раз я давала торжественные обещания детям начать брать уроки верховой езды, но всегда ухитрялась виртуозно увиливать от них. В это раннее утро голова была забита размышлениями, и я «мышей не ловила».

Не успела и глазом моргнуть, как ступни мои впихнули в стремена, в руки вложили поводья, а туловище засунули в седло. Ноги раздвинулись «на ширину плеч». Со страху показалось, что еще немного – и я сяду на шпагат – такой непривычно широкой оказалась лошадиная спина. Да уж, вот откуда пошло выражение «сидеть враскоряку».

Обливаясь холодным потом, пришлось тихонько стиснуть круглые бока лошади ногами. Лошадь неторопливо заколыхалась подо мной, земля поплыла мимо, и я мертвой хваткой вцепилась в поводья.

– Поводья не натягивай так! Отпусти их совсем! Да не дергай ты их! – дружно закричали дети.

– А за что же мне держаться? – возмутилась я.

– За гриву!

Это как же так? Отпустить поводья и держаться за гриву?

Указания детей посыпались на мою несчастную голову, как горох из дырявого мешка.

– Пятки вниз опусти!

– Не заваливайся!

– Спину выпрями!

– Руки расслабь!

– Сядь глубже в седло!

– Держись коленями! Коленями, не пятками!

Я честно пыталась выполнить все указания, но уже через пять минут у меня заныла спина, заломило ноги, руки задрожали, и я не чаяла, как бы поскорее оказаться на твердой земле. Мне казалось, что парю где-то под облаками, а кобыла неприлично высока.

Вдруг лошадь приостановилась и затряслась всем телом. «Иииийго-го-го!» – заорала она. Я застыла в седле испуганным сусликом.

– Почему она так орет? – прошептала я.

Дети недоуменно переглянулись:

– Ни почему. Просто так. Счастлива.

– А она меня не скинет?

Дети засмеялись.

– Может, до церкви дойдем пешком? – дрожащим голосом спросила я Макса.

– Ага, как раз к вечеру добредем, – взлетая в седло легкой птичкой, ответил вредный кузен. – Не трусь. Трудно только в первый раз. Помни, держись коленями, поводья не натягивай, если что – хватайся за гриву.

От его «если что» мне стало совсем нехорошо. Мы выехали, на мой взгляд, неоправданно резвым шагом по направлению к желтеющему полю, за которым неярко сияла куполочком далекая церквушка.

В полях царило бабье лето. Просторы уже по-осеннему спокойных лугов раскинулись до самого горизонта. Солнышко мягко пригревало, белые облачка неподвижно висели на ярко-синем небе, и невидимые глазу букашки громко стрекотали, спрятавшись в отцветающем разнотравье. Я глубоко вдыхала запахи травы, осеннего костра и прохладного ветерка. Мне хотелось громко и радостно кричать. Нигде и никогда не чувствовала я такого всеобъемлющего, настоящего счастья и покоя!

Когда мы подъехали поближе к церквушке, я с огорчением увидела, что от нее практически ничего не осталось.

Минут через десять подошел Александр. Макс привязал лошадей и помог перелезть через руины полуобвалившихся стен.

Мшистый, безмолвный мир рушащейся святыни встретил нас. Некрепкий остов ее все еще венчал купол, но алтарная часть обвалилась полностью. Краски на сохранившихся фресках внутри церквушки стерлись и поблекли, изображение святых разглядеть было очень сложно.

Я опять вспомнила Елизавету Ксаверьевну. Если даже меня, воспитанную советской школой в духе атеизма, при виде разрушенной церкви овеяла печаль, то что же говорить о верующих людях, которые в 1917 году видели храмы, отданные на поругание и осквернение пьяным иноверцам или воинствующим безбожникам?

Макс уверенно пробирался среди обломков камней и густо растущего чертополоха. Около одного из выступов он остановился и показал рукой на остаток стены.