Месть озлобленной души

Мигель выполнил просьбу Франко и тут же упал на колени перед фигурой матери. В груди разгорелся пожар, вызывая жгучую, невыносимую боль, от которой хотелось кричать, но мука прекратилась, стоило лишь женщине призрачно прикоснуться к лицу сына. Мануэла убрала руку, но Мартинесу хотелось еще хоть какого-то контакта, однако, поднявшись на ноги и попытавшись сделать шаг навстречу, столкнулся с невидимой стеной, что разделяла их.

– Мигель, – прозвучал голос Франко за спиной. – Тебе дан шанс попрощаться с ней.

Не теряя времени, парень приложил ладонь к прозрачному полю, глядя в родные глаза матери:

– Прости меня! Прости… Я люблю тебя, мама! Слышишь?! Прости!!!

Стуча со всей силы ладонями по преграде, Мигель снова сполз на колени, разрывая горло в чудовищном крике, повторяя одни и те же слова. Стоило Мануэлле приложить руку с другой стороны, как парня захлестнуло чувство страшного горя от утраты еще одного родного человека. Вина кислотой разъедала его изнутри, причиняя невероятное душевное страдание, ведь он сам убил ее!

– Я же просил тебя, мама… – Глотая слезы, Мигель не мог понять, почему начинало ломить все тело, а во рту появился отвратительный вкус железа, словно он захлебывался собственной кровью…

– Прощай, сынок, – в голове пронеслись слова тем голосом, который он больше никогда не мог услышать в своей жизни. Крупные капли падали из глаз, когда Мигель смотрел, как силуэт его матери растворялся в воздухе. – Я люблю тебя…

Слезные каналы заработали по полной, и казалось, что из глаз течет ледяная вода. Холодный поток направился по шее вниз, растекаясь по спине и груди, отчего Мигель поежился, захлебываясь в непонятном мычании…»

– Очнулся… Слава Богу, – сквозь звон в ушах Мигель услышал чей-то вздох облегчения. – А то я уже подумал, что ты откинулся…

Воздух был сильно спертым, а застоявшийся запах сырости и гниющей плоти, впитавшийся в стены за многие годы, предостерегал, что это место далеко не для деловых переговоров. Подвальное помещение, освещенное лишь одной тусклой лампой, было настоящей пыточной камерой, где оборвалась не одна жизнь. Никто не хотел оказаться здесь, поэтому все, кто занимался предпринимательством, даже наступая себе на горло в каких-то моментах, жили по законам дона Баталау.

Привязанный к стулу с высокой спинкой, Мартинес открыл глаза, но ничего не мог разглядеть: все никак не удавалось вынырнуть из ощущений, которые он испытал, будучи в забытьи. Живя много лет в обмане, он привык ненавидеть мать, хоть и нуждался в ее заботе, как оголодавший звереныш. Даже после того, как из письма Брендона ему открылась правда, Мигель не решался поговорить с Мануэлой…

Мигель и презирал американского друга своего отца за то, что тот хранил эту главную тайну. Нет, он его просто ненавидел…

«Пусть помолится, чтобы я сдох раньше, чем доберусь до Бостона…» – рассуждал Мартинес, сплевывая кровь на собственные колени.

– Пить хочешь? – продолжал все тот же человек, после чего поставил стул напротив и уверенно сел.