Месть палача

– Нет, ваше величество, ведь им было все известно обо мне. Но этот Даут… Это страшный человек… Он усыпил тех монахов, а затем… Затем он перерезал им горло. Это было так страшно. Так ужасно… А потом он привез меня сюда. Мне дали хорошие одежды и хорошо кормили. Но я узнала, что нахожусь в Константинополе, и что здесь мой… рыцарь Роман Мунтанери. Мне не позволяли с ним увидеться и даже подать какую-либо весточку. Мое сердце страдало. Я молилась вдень и вночи… И он пришел! Пришел за мной. А еще он просил не выходить из башни, ни при каких условиях. Но… Как я могу?.. Ведь это он из-за меня… Из-за наших чувств. Не наказывайте его, ваше величество. Пощадите. На коленях прошу…

И девушка опустилась на колени и тихо заплакала. К ней тут же рванулся Рамон Мунтанери, но его удержали те из стражи василевса, что уже успели окружить рыцарей в ожидании воли автократора.

– Да кто-нибудь… Да поднимите же ее! – с чувством в голосе велел василевс.

Первым у девушки оказался Никифор. Он же ее и подвел к колеснице Иоанна Кантакузина.

– Пощадите! – тихо промолвила красавица.

И тут же после тайного сигнала Никифора верному Семенису, что стоял в первом ряду, над головами собравшихся, вначале тихо, но громче и с нарастанием прокатилось: «Прости их, наш справедливый василевс!» И когда возглас стал оглушительным настолько, что на него сбежались даже торговцы и покупатели с Воловьего форума, Иоанн Кантакузин поднял обе руки:

– Да будет воля на то Господа и моего справедливого и верного народа!

В общем шуме радости и одобрения вначале единично, а потом настойчивее прозвучало: «Венчать молодых! Венчать!»

– Что они желают? – подозвал ближе Никифора василевс.

Парадинаст пожал плечами и улыбнулся:

– Как и всегда: хлеба и зрелищ.

– Подведите его! – велел автократор, указав на молодого рыцаря. Когда стража подвела Рамона Мунтанери, василевс спросил: – Достойна ли тебя и мила ли сердцу эта девушка?

Рамон Мунтанери взглянул на залитое слезами лицо своей милой Греты и протянул ей руку.

– Да, ваше величество. Назвать ее своей женой – мечта уже многих месяцев. Но эта девушка… Я уже говорил с ней об этом. А она… А она…

– Как же?.. Как? Моя мама… Мой…

Она едва не произнесла «Гудо», но василевс перебил ее.

– Герцог Джованни Санудо не откажет самому василевсу в малой просьбе.

– Джованни Санудо! – ахнула девушка. – С ним моя мама. Значит, я скоро увижу свою маму.

Расслышав только «Джованни Сануда» и увидев, как румянец радости вспыхнул на ее частично прикрытых накидках щеках, Иоанн Кантакузин искренне рассмеялся:

– Ах, негодник Джованни. Ладно. Быть венчанию. И скорому! Сам буду присутствовать. С василисой Ириной и двором! Быть большому угощению моему любимому народу от казны!

И пока народ славил мудрость, справедливость и щедрость василевса, сам автократор наклонился над Никифором:

– Осталось только притащить на венчание этого мерзавца Джованни Санудо.

– Его галера уже с обеда бросила якорь в гавани Юлиана[234], – тут же ответил все знающий парадинаст империи.

* * *

Толпа константинопольцев густыми рядами скапливалась возле узкого входа в ворота Керкопортовой башни. Только что охочие до всяких зрелищ горожане умилялись давно не проводимой игрой петрополемос. Горячих голов, готовых принять участие в этой опасной игре, в Константинополе почти не осталось, как не осталось и воинского духа, готового показать свою удаль за овацию и дубовые венки. Для того чтобы вывести множество толкающихся уже с утренней зари у дворца-цитадели Влахерны зевак и мешающих готовить свадебные столы у его стен, Никифор пригласил за призовые две бочки вина и сотню золотых всех желающих поучаствовать в любимейшем народном состязании.

Сразу же набралось до сотни добровольцев. Так уж случилось, что половина из них были моряками и с ними связанные, вторая половина объединилась вокруг пастухов, прибывших с вечера в столицу на знатную свадьбу, устроенную по милости и от щедрости самого василевса. Два отряда и почти все зеваки, не теряя времени, отправились за стены города к узкой части Ликоса. Эта тихая река, несущая свои воды с горных возвышенностей, доходила до половины Константинополя и укрытая затем за старыми стенами Константина в подземное русло, оканчивала свой путь в гавани Феодосия мусором и нечистотами. Но здесь перед новыми стенами столицы ее воды дышали свежестью и прохладой.

По крайней мере, до тех пор, пока оба отряда добровольцев не стали по противоположным берегам реки и не принялись за ту игру, что более напоминала военную стычку. Вооруженные множеством камней, а также свинцовыми шарами, которые можно бросать из пращи, участники игры по команде стали швырять друг в друга опасные предметы, точное попадание которых гарантировало радостные крики и аплодисменты зрителей. Мене чем за час отряд моряков был вынужден отступить от кромки воды. Более точные в бросках камней и в метании пращи пастухи успели поразить более двух третей из проигравших, пятерых из которых унесли с игрового поля добровольцы-депутаты из зрителей[235].