Месть по-царски

– А еще, князь, но о том позже. В общем, про мурзу Галимбека. Он с нукерами и сотней мурзы Шамиля Айкула решил наши крепостные стены поджечь да через Водяные ворота, что со стороны Оки, в город прорваться. На рассвете хотели вдарить.

– Как о том прознал воевода?

– А вот тут случай помог. Вернее, перебежчик. Ночью прямо к воротам вышел татарин из сотни мурзы Айкула. Ну, поглядели на него, впустили, потому что за перебежчиком Галимбек вдогон злодеев своих послал. Их отбили, беглеца впустили и тут же к князю отвели. Он и поведал о планах мурзы.

– И Галимбек ничего не изменил, ведая, что замысел его раскрыт?

– Да перебежчик тот, как оказалось, мурзой и послан был, а погоню учинил показную. Князь не поверил ему и повелел отправить на дыбу, тогда-то перебежчик и признал, что был послан мурзой дабы передать, что передал, а на самом деле Галимбек намеревался ударить по Покровским воротам, а не по Водяным от Оки. Иван Васильевич решил, что врет татарин. И признание на дыбе прикрывает главный план, тот, что поначалу назвал «перебежчик».

Савельев улыбнулся:

– Ничего не скажешь, хитер Иван Васильевич. И что далее?

– Стан татарский недалече, в двух верстах, его видать, ну и не стал ждать воевода, что татары будут делать, собрал дружину, велел открыть ворота, да за полночь и вывел ее в поле. Первым ударил по ворогу. Того пес Галимбек не ожидал, бросил войско и в бега. Мурзу Айкулу схватили, где-то с полсотни крымчаков порубили, еще столько же застали в лагере лесном. Тако же побили. Ну а остальные подались вдогонку за своим Галимбеком. Сторожа дальних постов утром сказывали, что бежал мурза с малым числом приспешников в сторону Крыма. Проводили немного, он на шлях вышел и к Перекопу двинулся.

– Так то добре, чего ж ты вздыхал?

– Да не все вести я передал тебе, князь.

– Что еще?

– В схватке с татарами у Калуги погиб сын Демида Хорина, потому и сказал я, что воевода велел тока с тобой речь вести.

– Сын?

– Да, Юрий. Ему осьмнадцатый год шел. Мог и не выходить с ратью, он числился в страже дворцовой, но… поддался порыву. Очевидцы сказывают, Юрий трех татар положил до того, как стрела басурманская пробила его сердце. Эх, Демид, Демид, столько надежд он возлагал на сына, а тот был достойным человеком, служил царю верой и правдой. Собирался жениться. И невеста хорошая. Да что теперь? Не знаю, как и передать сию весть десятнику.

Савельев сказал:

– Как есть, так и передай.

– Горе-то какое. Юрий же был единственным сыном Демида.

– Пошто так, русские семьи обычно большие.

– Две дочери померли во младенчестве, Юрий оказался крепче.

– Понятно.

Савельев поднялся, прошел в сени, оттуда на крыльцо, позвал десятника:

– Демид, зайди.

Хорин подчинился. Поднялся в горницу.

– Да, князь?

Дмитрий подошел к десятнику.

– Крепись, Демид.

– Что случилось? – побледнел Хорин.

– Сотни мурзы Галимбека и мурзы Айкулы, покуда мы здесь били крымчаков, вышли к Калуге. Замыслили ворваться в город. Воевода опередил их и в ночь вывел дружину в поле. Татар порубали, Галимбек с малым числом нукеров бежал в сторону Крыма. В сечи, Демид, погиб твой сын Юрий.

– О Господи! – воскликнул Хорин. Присел на лавку, обхватил голову руками, застонал. – Наследник, надежа, кровинушка родная. Как же так?

Савельев повернулся к гонцу.

– Поведай, Мартын, как было дело. Все, о чем ведаешь сам.

Гонец из Калуги спросил Хорина:

– Молвить, Демид? Или опосля?

– Говори сейчас, – простонал десятник.

– Юрий, как слышал, сам-то я ничего не видел, окромя тела его пробитого стрелой, был на посту у дворца, когда воевода решился на вылазку. Его никто не неволил, Юрий сам пошел с ратниками. И как молвили, дрался яростно, доблестно, троих басурман положил. Но вот от стрелы вражеской не увернулся.

Савельев взял со стола ендову с медовухой.

– Выпьешь немного, Демид?

– Нет, – отказался десятник. – Ты мне вот что скажи, князь, как теперь жить-то дальше? Дочерей Господь прибрал, как только народились, сын остался, вырос, воином стал. Мы свадьбу хотели по осени справить, а тут… нету боле моего Юрия. Жена Ольга с ума в Калуге сходит. Любила она сына крепко. Да и я любил.

Князь присел рядом с десятником, приобнял его: