Месть женщины

Через несколько минут он уже был на берегу. Наверное, он потерял сознание: пришел в себя уже без шлема — от яркого солнца, больно резавшего глаза.

Потом он лежал на траве и смотрел в небо. Оно было голубым и манящим. Внизу, под яром, стрекотали моторки, раздавались возбужденные голоса.

«Потом, потом, — думал Ваня. — Сейчас только это небо…»

Он сидел под яблоней и ел дыню — скибка за скибкой и так быстро, что Нонна едва успевала ее нарезать. Дыня была душистая и навевала мысли о мире природы, где царят порядок, покой, целесообразность. Ее вкус как бы и Ваню наполнял этим покоем, порядком, целесообразностью… Нонна взрезала вторую дыню. Она оказалась еще слаще, ее душистая мякоть таяла во рту.

Ване захотелось пить. Он встал и пошел к колонке. Взгляд случайно уперся в беленную известью стену летней кухни. «Что-то не то, — пронеслось в голове. — Здесь было как-то не так…» Впрочем, какая разница? Ну да, здесь валялся какой-то хлам, а теперь его убрали. Он накачал несколько ведер, прежде чем полилась холодная прозрачно чистая вода из таинственных земных недр. Беспокойство не уходило. Черт возьми, почему это его заботит — что лежало возле этой беленной известкой стены?..

Ваня выпил две кружки и хотел зачерпнуть из ведра третью, когда наконец вспомнил…

Там валялись ржавые якоря допотопной конструкции. И цепь, тяжелая цепь — длинная, ржавая, очень крепкая.

Он швырнул кружку об стену и бегом бросился в дом, сопровождаемый испуганным недоумевающим взглядом Нонны.

— Отец, — произнес он задыхающимся от волнения голосом и остановился на пороге комнаты.

Толя повернул голову от холста, и Ване почудилось, будто вокруг волос отца плавает сияющий нимб — это солнце светило в широкое чистое окно.

— Я знаю, когда это случилось. Я почувствовал… — начал было Толя, но Ваня его перебил:

— Я восхищен тобой, отец. Ты сделал то, что должен был сделать я.

Толя смотрел на сына недоумевающе. Наконец он поднялся с высокого табурета возле мольберта и, опустив в банку кисть, задумчиво поболтал ею в бурой маслянистой жидкости.

— Я только подумал, что…

— Нет, ты вовсе не должен корить себя за то, что сделал. Злу нужно сопротивляться. Иначе оно заполонит собой всю Землю.

— Ты думаешь? Но я не знаю, что есть зло, а что добро.

— Знаешь. — Ваня приблизился к отцу и крепко обнял его. В ноздри ударил запах скипидара. Это был здоровый земной запах. И от него тоже исходил покой. — Отец… — тихо сказал Ваня и по-детски шмыгнул носом. — Мы… я… я так рад, что ты у меня есть.

Он поднял голову, и взгляд его упал на холст, освещенный косыми лучами заходящего солнца. Он был в желто-золотых красках. В этом пронизанном лучами ирреального света царстве резвились странные рыбы с человеческими лицами. Одно из них было особенно выразительным. На нем было написано самодовольство и радость.

— Скоро приедет следователь из города, — сказал Толя, высвобождаясь из объятий сына. — Он не поймет, если я скажу ему…

— Ты не должен ему ничего говорить. Эти якоря… Кто-нибудь видел их в нашем дворе?

— Когда-то давно я ставил переметы. Еще до болезни. Потом я этим не занимался. Вообще я давным-давно не ловил рыбу, если не считать… — Он смущенно кашлянул. — Мне кажется, мы не имеем права лишать жизни ни в чем не повинных.

— Она была повинна в тысяче грехов, — убежденно сказал Ваня. — Из-за нее я чуть было не убил тебя. Ты даже представить себе не можешь, как я был близок к тому, чтоб убить родного отца.

— Это не ее вина, — сказал Толя, опускаясь на табурет перед своим холстом.

— А чья? Она меня соблазнила. Моя плоть сошла с ума.

— Это не самый страшный грех, сын. Грех, который творит душа, во много раз ужасней плотского. Мне жаль, что все так случилось. Ее мне тоже жаль.

— Ты что, собираешься покаяться? Да ты сошел с ума. — Ваня возвышался над отцом — рассерженный, недоумевающий. — Ты всего лишь свершил суд справедливости.

— Его не имеет права вершить никто. Тем более я.

Плечи Толи поникли, голова упала на грудь. Ваня обратил внимание на плешь, наметившуюся на макушке отца. Почему-то его это расстроило.

— Ты хочешь сказать, что это сделал не ты? — растерянно спросил он.

— Я хотел этого. Я об этом думал. Мне снились эти якоря. Нет, я бы, наверное, не смог… Но все равно это я виноват в ее гибели, — бормотал Толя, глядя на свой холст.

— Тогда кто это сделал? Я думал… нет, я был просто уверен…

— Я опасался, что мои мысли передадутся тебе. И ты станешь исполнителем злой воли.

— Злой? Нет, отец, ты не прав. Ты… — Он вдруг упал на колени и уткнулся лицом в пахнущие скипидаром брюки отца из грубой защитного цвета материи. — Они ничего не поймут. Не смей им говорить, слышишь? И про эти якоря тоже. На меня они вряд ли подумают — я все время был на людях. Это случилось… Врач считает, будто это случилось в позапрошлую ночь. Все были пьяные в стельку, а я спал в каюте… Нет, нет, такие мысли не могут материализоваться — это противоречило бы… — Он вдруг поднял голову и посмотрел отцу в глаза: — Чему это противоречило бы, папа?

— Миропорядку, — не задумываясь, ответил Толя. — Но его как и Бога, не существует, — заключил он.