Месть женщины

А-1 спросил, жалею ли я о том, что погиб маленький. Жалею, наверное. Только сама боюсь себе в этом признаться. Или же я из тех людей, в ком ненависть и жажда мщения сильнее всех остальных ощущений?.. Я еще не знаю себя до конца. Да и зачем? Вот уж воистину бессмысленное занятие. Еще А-1 спросил, люблю ли я его. Я его люблю. Хотя, возможно, не его, а себя, любившую когда-то в далеком детстве-отрочестве. И еще он спросил…

Нет, А-2 я больше не люблю. Как можно любить того, кто сделал тебе очень больно? Я не мазохистка.

А-1 сказал мне (почему-то только сейчас), что Старуха отменила концерт, спектакль и что-то еще очень важное. Но она пребывает пока в полном неведении. (Круги, в которых вращается она и этот комсорг из джунглей, судя по всему, нигде еще не пересеклись.) Возможно, она думает, что во мне проснулся материнский инстинкт. Не исключено, что сочувствует. Ненавижу за это еще сильней.

…Здесь другой мир. Похоже, мне нельзя возвращаться туда. Нет, с ума я не сойду, не запью, не стану ни наркоманкой, ни лесбиянкой. Но мне требуется передышка.

А-1 снова затеял эту красивую игру в голливудскую любовь. Благодарна ему за это. Что-что, а вкус у него отменный.

Парень в тельняшке… Давно не встречала романтиков. В Москве их всех истребили. Романтики доверчивы, а главное, им тоже можно верить. Откуда я это знаю?..

Обнаружила пещеру. Мой дневник становится опасной игрушкой. Но я не могу с ним расстаться. Пожалуй, я спрячу его в пещере до лучших времен. Кажется, там бывает лишь этот романтик в тельняшке и, возможно, летучие мыши. Этот человек играет какую-то странную роль, но сам не ведает о том, что он играет.

Прощай, мой дорогой друг. Я заверну тебя в полиэтилен — не бойся. Тебя убьет влага. Как меня — чуть не убила любовь.

Яну хотелось забиться куда-нибудь в угол. Вместо этого он вышел в одних трусах на подворье.

Снег падал косо и слишком густо для того, чтобы казаться настоящим. Впрочем, он и не был настоящим. Едва коснувшись земли, он становился влагой, которая растекалась под ногами мелкими студеными ручейками.

Ян понял вдруг, что окружающий мир создан им самим по им же придуманной модели. Еще он подумал о том, что слишком долго был судьей самому себе и близким.

Он смотрел на бледное рассветное небо и плакал тающими на его щеках слезами снега.

Он придумал всех женщин, которых когда-то любил или думал, что любит.

Это открытие почему-то обрадовало, и он даже улыбнулся, размазывая по щекам холодную влагу.

Потом он подумал о Еве. Темное узкое оконце ее кельи было облеплено с углов мокрыми хлопьями. Он вдруг испытал к девушке жалость человека, сильного своей наивной неискушенностью в жизни. Он громко прошлепал босыми пятками по скользким от сырости плитам коридора, без стука распахнул дверь в ее комнату.

— Ева, я… — Он замер на пороге, поняв, что здесь пусто. — Алеко, — почти безнадежным голосом позвал он и опустился на табурет возле не успевшей остыть печки. Он сидел в сонном оцепенении, которое боялся с себя стряхнуть, — больше не хотелось испытывать душевных мук.

Наконец, когда улеглась метель и по стеклу блеснули красноватые застенчивые лучи низкого солнца, он приблизился к столу, на котором давно заприметил лист бумаги. Лист был прикреплен к столешнице большой лужицей застывшего воска от короткого кривобокого пенька свечи. Лист был пуст, если не считать большого вопросительного знака посередине.

Ян кинулся к себе, схватил Евину тетрадку и, вернувшись в ее келью, встал на колени перед теплой печью. Разорвав дневник на две части по корешку, он засунул обе сразу в топку.

Ему даже не пришлось воспользоваться спичками. Ветер, радостно взвыв в трубе, раздул теплящуюся в серебряно-сером пепле искру, которая, став пламенем, засуетилась вокруг неожиданной добычи.

Ян смотрел на огонь и думал о том, что он теперь совсем свободен. И что ценить эту свободу его научила Ева.

Да, наконец-то он свободен и крепок духом для того, чтобы думать о Маше.

Она одна, но у нее два обличья.

Он одинаково горячо любил оба.

Часть вторая

Несмотря на свои шестнадцать, Ваня Павловский был рослым широкоплечим юношей с мягкими темно-русыми волосами, которые все время падали на лоб и которые он поправлял нетерпеливым жестом длиннопалой кисти, сводившим с ума его одноклассниц и прочих знакомых девушек. Два последних класса он закончил за год — в школе было неинтересно и нудно, нелюбимые — точные — науки давались слишком легко для того, чтобы их можно было полюбить, любимые он чувствовал глубоко и очень уж неординарно, а потому шлепанье по мелководью луж школьных учебников, написанных какими-то скопцами и старыми девами, представлялось утомительным и вредным для духовного здоровья занятием.