Месть женщины

Через два дня они плыли по реке в «ракете». На Инге были джинсы из детских обносков Вани и его рубашка, которую она завязала на животе кокетливым узлом. Ее рука лежала на его колене, беспокойные пальцы все ближе и ближе подбирались к тому месту, которое посылало во все тело волны жара и возбуждения. Собственно говоря, Инга делала это машинально — она смотрела в окно на проплывающие мимо деревья и лишь изредка, повернувшись к Ване, показывала оттопыренный большой палец и шептала: «Классно».

Отец щедро снабдил деньгами на дорогу и жизнь в деревне, а также рассказал подробно, как туда добраться. Если бы не желание, которое Ваня так и не смог утолить, хоть они с Ингой, можно сказать, не вылезали из постели двое суток, он бы тоже сейчас наслаждался красотами природы. Но желание делало его почти невосприимчивым к окружающему миру. Он только и думал о том, как они с Ингой опять займутся любовью.

— А твой дядя Толя молодой? — спрашивала она, подбираясь указательным пальцем к ширинке его джинсов. — Ты на него похож?

— Я похож на маму, — ответил Ваня. — А дядю Толю я очень давно не видел.

«Ракета» жестко подпрыгивала на волнах от встречной баржи. Сквозь рев ее сирены Ване удалось расслышать конец вопроса Инги:

— …не ревнует тебя ко мне?

— Кто, отец, что ли? — Ваня усмехнулся. — Ну нет, он даже рад, что я наконец стал взрослым.

— Глупый, при чем тут отец? Отцы обычно дочек любят, а матери сыновей. Моя мать с брата пылинки сдувает. А твоя с тебя?

— Моя… Она тоже меня очень любила.

Ваня внезапно погрустнел.

— Она что, умерла? — спросила Инга, повернувшись к нему всем телом.

— Нет. Она уехала и вышла замуж за другого. Я с тех пор не видел ее.

— Значит, ты, как и я, сирота. — Инга вздохнула. — Я-то вообще никогда не видела своего отца, и мать мне про него не рассказывала. Ой, ты знаешь, а ведь я забыла взять с собой купальник, — вдруг вспомнила Инга. — В чем же я буду купаться?

— В чем мама родила. — Ваня улыбнулся. — Там, кажется, совсем дикие места и нет специального пляжа. Вообще-то это дом моей мамы, но она когда-то давно переписала его на дядю Толю, своего брата по отцу. Правда, он вроде бы приходится ей не родным братом, а… Но я, признаться, запутался в этих родственных связях. — Ваня обнял Ингу за плечи и привлек к себе, чем вызвал явное недовольство сидевшей рядом с ним старушки. — Я придумал: мы будем заниматься любовью в воде, — шепнул он ей на ухо. — Я читал в одной американской книжке, как влюбленная парочка заплывала далеко в океан на надувном матраце и…

— Дурачок, он же перевернется, и мы наглотаемся воды. — Изловчившись, Инга лизнула его кончиком языка в ухо и на мгновение больно прикусила мочку. Ваня почувствовал, как по телу забегали мурашки, перед глазами все поплыло. Он хотел поцеловать девушку в нос, но она уклонилась, откинулась на спинку своего кресла и устремила взгляд в окно.

Дорога от пристани петляла между тополями и вербами с искореженными временем стволами. Дом Ваня увидел издали — он стоял на возвышении в окружении высоких елей. В окнах мансарды догорало закатное солнце.

— Я представлял себе дом совсем другим, — пробормотал он. — Похожим на маму. Хотя этого не может быть; тот дом, где она росла, сгорел. Это… Дядя Толя построил новый дом.

— Ты очень любишь свою маму, — сделала вывод Инга и, зайдя вперед, обняла Ваню, прижала к себе и страстно поцеловала в губы. — Вот. Чтобы меня любил еще больше. Я ревнивая. Я очень-очень ревнивая.

Картинами, вставленными в простые, но искусно обработанные рамы, были увешаны стены во всем доме. И потому дом казался музеем одной-единственной женщины-призрака.

Она плыла на гребне голубовато-сиреневой волны в ореоле золотых брызг-звезд, в прозрачной — дымчатого цвета — тунике бежала по лугу, протянув руки к солнцу, танцевала на круглой белой площадке в огненной пене воздушного платья и языках пламени… Ее лицо всегда оставалось невозмутимо прекрасным и неживым. Оно было знакомо Ване, но такое лицо не могло принадлежать обыкновенной — земной — женщине.

— Дядя, это ты рисовал? — спросил Ваня, с трудом узнавая в длинноволосом худом человеке с синевато-бледным лицом дядю Толю из своего детства, который возил его по квартире на широкой надежной спине. — Ты… Как странно: вот уж не думал никогда, что ты станешь художником. Ведь когда-то давно ты, кажется, был монахом.

Толю взволновал приезд сына. Более того, этот высокий тонкокостный мальчик с Машиными переменчиво зелеными в зависимости от состояния души глазами странным образом подействовал на него, обострил восприятие окружающего мира, сблизил с ним. Последнее время Толя жил в каком-то нереальном, созданном из обрывков смутных воспоминаний, фантазий и заведомо неисполнимых желаний пространстве, в атмосфере ничем не нарушаемого спокойствия и сосредоточенности. Это был своего рода парник, где зрел причудливый урожай единственного растения — его любви к прошлому, в котором все до предела было заполнено Машей. И вот кто-то выбил стеклышко или даже целую раму, и сюда ворвался тревожно свежий ветер.