Места не столь населенные

– Ползи, – говорит мужик, который его принес.

Залез, смотрит – большая изба, хорошая изба, чистая. А в ней чудская семья живет. Ребятки маленькие в избе на полу играют. Старик на печи лежит. За заборкой молодая баба обряжается.

Вот сел он на кончик лавки. Баба эта прошла мимо его, да и шепчет:

– Не ешь ничего – так домой воротишься, а поешь – здесь останешься. Я тоже была русская, да мать на сенокосе не сглядела, утащила чудь.

Собрали обедать. Всего на стол наставили, как на большой пировой праздник. Садят его, угощают, а он не ест. Старик говорит:

– Он до парницы охоч.

Принесли парницы. Он и парницы не ест. Схохотал старик:

– Ну, догадлив ты, паре. Чудь обманул, а сам чуди не обманываешься.

– Да где же?

– С вами, русскими, у нас уговор был: названия наши чудские не менять. Где река Сенюга – пусть Сенюга течет. Где ручей Шатенгерь – пусть Шатенгерь бежит. Где гора Шалимова стоит – пусть гора Шалимова.

– Так и есть.

– Так и есть, а ты обмануть чудь хочешь, хутор на новом месте придумал и попа зазываешь имя дать. Так знай: чуди то в неприять. А когда чуди в неприять, всячина нет-нет и выйдет, нет-нет ерундовинка да и выскочит. Такие тебе от нас слова, а думай сам.

И говорит мужику, который принес:

– Унеси его обратно, да не ушиби.

Ночью брат просыпается, пить хочет. Хочет встать, а ноги до полу не достают. Попробовал с одной сторонки – не получается, с другой – никак. И привиделось ему, что он на утесе, один на всём свете одинешенек. Стал он молиться тогда и каяться, пока не рассвело. Потекла в окна муть серая, белоношная, и увидел он, что на столе спал в новом своём доме.

Не сказал он ничего братьям и сенокосить с ними ушел.

А у младшего брата жена с дитем дома осталися. С утра жена порхалась, пироги творила, рыбников одних загнула три штуки. День уж к серёдке катится, глядь в окно: поп идет! Положила хозяйка дитя на стол и давай снеди наготовленной тащить – вина четверть, пироги с брусникой, да рыбники, соленья с подпола, да жарницу с печи, и гороховые пряжёнки, и толоконники, и вареньев, и шанежек пустых к чаю. Всё на стол! Поп-то был не дурак закусить.

А дитя, даром ему года нет и оно без посторонних мыслей, взяло и на стол-то нагадило, аккурат посередке. Что поделать? Лысина поповская уж за самым окном светится! Схватила молодуха блюдо большое, да и накрыла.

Заходит поп в избу. Огляделся, углы перекрестил.

– Хороший дом, – говорит, – и хутор крепкий. Но без названия никак нельзя, никак.

Видит поп стол с угощеньем: тут тебе и четверть подпотевшая, и рыбник с паром, и мухи в вареньице копошатся. А посреди – самым большим блюдом накрыто. Видать, главное угощение для попа заготовлено.

– А чем у нас дом богат? – поп спрашивает и блюдо-то поднимает.

Удивился поп, чем дом богат. Но виду не выказал. И припечатал:

– Так и быть по сему: Засерихино.

И не было с той поры в Засерихино хорошей жизни, а была только худая. Старшего брата шатун задрал, средний заслонку рано закрыл – дома угорел, а младший ослеп нестарым еще мужиком. Ходил бельмоватый и всё сказывал про чудь, про мужика выше лесу, про нору под закладное бревно, – да не верили ему ничегошеньки.

Вот такую штуку Зыбиха рассказала, я раньше не слыхал.

Посмеялись люди, а Зыбиха – знай свое:

– Вода есть вода, и камень есть камень. Святости и спасения в них нет. Не проведём же на мякине наши сердца, друзья, как когда-то чудь провели… Чудь была белоглазая, и чудь была краснокожая. И была заволочская чудь – наша…

Выходит следом Федя Кальмарик и говорит:

– Спасибо, Марья Алексеевна, за ваши мнения, пусть они и казус, и не более чем. Кто еще имеет сказать?

А я имел. Я ж ему по суду одна тысяча двести два рубля должен и 50 копеек. Так я что сделал: тысячу бумажкой взял, а двести этих два рубля и 50 копеек мелочью, вразнобойчески.

Выхожу в круг перед всем честным народом, вкладываю ему тысячу рублей в лапку, а мелочь бросаю в морду лица.

Некто из толпы говорит:

– Дай ему, Кальмарик, справа.

Покраснел Федя, сопит.

– Дал бы, да не той стороной стоит.

Коля Розочка тогда из толпы кричит:

– Брэк! Эпизод заигран.

Хотел я еще Феде затрещину одолжить, да выскочила тут Надя Синеглазка, схватила меня за руку и давай на ней болтаться и кричать ерунду, которую обычно бабы кричат в таком случае.

– Тварь, – кричит, – бесстыдная, – и так далее, – хруль коростоватый. Я за тобой по этапу не пойду, чтоб тебе повылазило. Навеку мне надо, в разуму…

Мне – что? Ничего.

– Давайте, – говорю, – камень выкапывать. Устроили представление… Делов-то на пять минут.

Так и вышло, не больше. Подкопали, тросы завели, да и вытянули. А он такой ничего себе, килограммов триста. А в общем камень и камень. Стоим, пялимся. Осознаём.

Подошел Миша Блин к камню, на колени встал, обнял, пошептал что. Поворачивается к народу и говорит:

– Слово хочу сказать.

А слова из него завсегда так лезут, я извиняюсь, как он вчера первое слово сказал – это известно.

И щека дергается.

– Давай, – люди гудят, – только быстро.

Оно можно понять, все-таки суббота у людей.

И вот Миша Блин говорит: