Место

На даче журналиста я прожил в одиночестве три дня. Вел я себя весьма дипломатично и на все вопросы Глаши, действовавшей, возможно, по заданию Риты Михайловны, отвечал хоть и вежливо (жил я здесь по распоряжению хозяев, но качество-то питания ведь зависело в данной ситуации от Глаши, которая в отсутствие хозяев верховодила на даче), итак, отвечал я хоть вежливо, но однозначно.

— Дурно сделалось. Сердце, наверное, от духоты, скорей всего…

— Ох ты, — вздыхала Глаша, — духота, духота… Дети — вот она духота… Дети годы сокращают… Да и то правда, что сами же они и подучили их всякому такому… Уже лет пять, а может, и поменьше, начали к нам наезжать… Полный дом… Та-та-та, та-та-та… И одни явреи… А яврей, он всегда русской властью недоволен, оно и понятно… А ты-то чего, русский человек?… И детей подучил тому же…

Разговоры с Глашей носили резкий и смелый относительно хозяина характер. Я думаю, сама по себе она б на то не решилась, если бы не заручилась поддержкой хозяйки, Риты Михайловны. Я в таких разговорах старался отмалчиваться или неопределенно мычал и кивал головой. Так, повторяю, прошло три дня, весьма, кстати, приятных, за исключением этих опасных для меня монологов Глаши.

На третий день к вечеру на дачу приехал Коля. Вид у него был угрюмый и замкнутый.

— Ну, что отец? — спросил я.

— Поправился, — сказал Коля. — Мать его собирается в Чехословакию везти на воды. А потом в Италию. Пусть едут… А я, Гоша, из дому уйду…

— Как? — с искренним испугом спросил я, ибо это было мне весьма невыгодно.

— А так, — ответил Коля, — совсем уйду. Давно надо было… Да мать меня и выгнала, собственно.

— Ну, Коля, — сказал я. — Это она погорячилась, это бывает. Уверен, сейчас она жалеет о случившемся.

— Нет, — сказал Коля. — У нас с родителями был серьезный разговор… Без криков… У меня и Маши… Их не устраивает наша жизнь, а нас не устраивает их жизнь… Достаточно уже истории с Висовиным… Ведь это из-за отца Висовин попал в концлагерь. Маша мне все рассказала. Фактически отец написал на него донос, пусть и в виде газетной статьи…

— Прости меня, Коля, — сказал я, — но это было не так…

— Нет, так, Гоша, так… В тот момент, когда с отцом случился приступ, это было ужасно, и мне его было искренне жаль… Но вспомни, что он говорил… Ведь он проповедовал сталинизм… И это в наше время, после всех разоблачений… Гоша, мой отец враг нашему делу, тому делу, которому и я, и ты, и Щусев, и даже Маша, пусть ошибочно и в другом плане, но отдают себя целиком.

— Какому же это делу? — спросил я вдруг, хоть этого и не следовало делать, тем более учитывая историю с доносом на Щусева, который я обманом заставил подписать Колю.

И действительно, Коля тут же посмотрел на меня с излишним вниманием.

— То есть как какому? — спросил он.

— Ну да, какому? — продолжал я вопреки разуму и логике опасную игру, может быть потому, что мне захотелось самому в тот момент до конца выяснить, какому делу мы служим.

— Делу свободной и счастливой России, — ответил Коля.

— От чего свободной и как счастливой? — спросил я. — Пока мы не свободны и не счастливы, мы и есть Россия… А как станем свободны и счастливы, то тут же исчезнем, перестанем быть, чем мы есть, а превратимся в какую-нибудь многомиллионную Голландию… В чем же тогда состоит идея русского мессианства?

— Интересно, — снова внимательно посмотрел на меня Коля, — откуда ты этих мыслей набрался? Это, Гоша, не твои мысли, признайся… Это моего отца мысли… Ты поменьше его слушай… Он ведь человек литературного мышления. Ему важно, как мысль складывается, а не то, что в ней заключено.

Я согласился, и опасный разговор на том и был исчерпан.

Но, как говорится, все еще только начиналось, и последствия диспута, столь несвоевременно организованного Русским национальным обществом по борьбе с антисемитизмом имени профессора Троицкого, начинали проявлять себя во всех направлениях. К вечеру того дня, когда приехал Коля, на дачу явился сам журналист с Ритой Михайловной и каким-то широкоплечим, незнакомым мне человеком. Уж по тому, как Коля прошел мимо родителей, словно их не существовало, я понял, что в семье началась настоящая «гражданская война» не на жизнь, а на смерть, причем без скидок на возраст и положение. Заявление Коли о том, что отец поправился, не совсем соответствовало действительности, ибо журналист мог передвигаться, лишь опираясь на плечо Риты Михайловны, при этом он слегка волочил по земле левую ногу.

— Гоша, — не обратив внимания на Колю, сказала мне ласково Рита Михайловна, — зайдите к нам через полчасика… В кабинет.

— Хорошо, — вежливо ответил я.

— Чего они от тебя хотят? — сердито сказал Коля, когда мы остались наедине.

— Не знаю, — ответил я, — наверное, будут просить повлиять на тебя.

— А ты не ходи, — сказал Коля с юношеской заносчивостью, — хоть они мне, к сожалению, родители, но я их знаю.

— Надо пойти, — сказал я Коле, — в интересах организации так надо… На днях я виделся со Щусевым.

— Ну, что Платон Алексеевич? — крикнул Коля.

— Есть определенные соображения, — ответил я. — Сейчас еще рано о них говорить.