Место

Ложь моя на этот раз прозвучала весьма вяло и печально, но Коля был так возбужден известием о встрече со Щусевым, что этого не заметил. Вообще было чудом, что Коля до сих пор не сообразил посетить Щусева, который, пожалуй, все еще был в Москве. Впрочем, Коля мне искренне доверял и поэтому соглашался, что в целях конспирации и в связи с изменившимися условиями общение со Щусевым он должен поддерживать только через меня.

— Что ж, — сказал Коля, — иди, только будь осторожен. Мой отец ведь опытный провокатор, я в этом убедился. — Что Коля имеет в виду, не знаю, но после этих слов он как-то озлобился и побледнел, словно вспомнил о чем-то. — А этот в сером костюме. Роман Иванович, — продолжал Коля, — подполковник КГБ, или полковник, не знаю точно, но из КГБ… Он у нас уже бывал. Мать говорит, что это военный журналист, фронтовой друг отца, но я-то знаю, в семье не скроешь… Так что будь осторожен, как бы они о Платоне Алексеевиче не начали прощупывать… Ты Платона Алексеевича предупреди…

— Он уже предупрежден, — сказал я.

— А насчет нашего этого, — Коля скривился, нашего доноса… Ты уже отправил?…

Нет, ответил я, отправлю, когда потребуется и по согласованию со Щусевым.

— Ну хорошо, — сказал Коля, — я жду тебя у озера. — И он пошел по тропинке в лес.

Я посмотрел с завистью ему вслед, на его беззаботную принципиальность и независимость, и, вздохнув, пошел к дому.

Я подошел к кабинету журналиста, но дверь там была заперта и было тихо. Очевидно, явился я значительно ранее нужного времени либо Колины родители и гость слишком долго засиделись за чаем, ибо голоса их раздавались с застекленной террасы.

— Ах, Роман Иванович, — говорила Рита Михайловна, — как я его просила… Ведь своими действиями ты влияешь на судьбу детей. Никакой ответственности перед семьей.

— Ну, глупость получилась, Рита, — сказал журналист, — что теперь вспоминать… Но я уверен, что там находился кто-то из лакировщиков, который совершенно исказил мое выступление…

— Твое выступление было застенографировано абсолютно беспристрастно, — сказал гость, — и подвергнуто в отделе самому объективному разбору… Если ты хочешь, я могу как-нибудь дать тебе его прослушать, когда оно будет обработано в техническом отделе. И вообще, напрасно ты думаешь, что к тебе пристрастно и плохо относятся. В аппарате, конечно, у тебя имеются недруги, но в руководстве не против тебя.

— Ну хорошо, Роман, — перебил журналист, — когда это я заявлял о необходимости не допускать расправу над евреями в неорганизованном порядке? Какая глупость, как я вообще мог призывать к расправе над евреями?… Ведь это глупость…

— Глупость, — согласился Роман Иванович, — это глупость. Об этом куске я так и заявил. Очевидно, наши товарищи были введены в заблуждение аплодисментами экстремистской группки, которая у нас зарегистрирована как активно националистическая. Но должен тебе заметить, что мысль твоя все-таки была неясна и давала повод к толкованиям. Ну, а твое заявление о народном шовинизме. Или твое заявление о современной черной сотне. Или твой весьма скользкий пример с табуретом и висельником…

— В смысле?…— перебил журналист как-то даже нервно. — В каком смысле этот пример скользкий?

— Не спорь, — резко осадила мужа Рита Михайловна, — твои споры уже завели семью на грань катастрофы, и детей, и тебя самого.

— Нет, подожди, — не унимался журналист, — тут надо разобраться, тут явный сговор и передергивание. Так любое слово мое могут к делу пришить.