На втором этаже незнакомая уборщица мыла пол знакомым способом, окуная намотанную на швабру тряпку в ведро. Я ткнул дверь своей комнаты, где боролся за койко-место. Дверь была заперта.
— Там нет никого, — сказала уборщица.
Тогда я ткнул дверь комнаты, где когда-то жил Григоренко и куда я мечтал перебраться. Она тоже была заперта. Вообще было утро, начало рабочего дня, и общежитие пустовало.
— Он кого-то ищет, — сказала Дарья Павловна уборщице. Ко мне она больше не обращалась.
— Григоренко здесь живет? — спросил я не у Дарьи Павловны, а у незнакомой уборщицы.
— Давно уехал, — сказала Дарья Павловна. — Много лет как уехал… Где-то квартиру дали…
Я спустился вниз и пошел прочь, меся мокрый снег разбухшими ботинками. Я уже начал уставать, но еще не потерял величия, вызванного моей шубой и моим «инкогнито». Поэтому я продолжал на все смотреть сатирически и, заметив у входа на знакомом кладбище одноэтажный домик с надписью «Кладбищенский оркестр», подошел к нему. На скамейке перед домиком сидел музыкант и играл на трубе, очевидно, репетируя похоронные мелодии.
— А что, — спросил я рыжего парня, шофера кладбищенского похоронного автобуса, стоявшего перед воротами кладбища, — разве нужны репетиции, чтоб сыграть похоронный марш?
— Обязательно, — всерьез ответил шофер, не понявший сарказма, — иначе будет халтура… Стакан заложит, и пошел дудеть…
— Значит, покойники обижаются? — спросил я.
Тут уж шофер понял сарказм, посмотрел на меня и засмеялся.
— Чего это они обижаются? — сказал он.