Место

— В Канаде… Вот приехал по делам…

Я знал, что Григоренко поверит. Я помнил, что этот парень наивный, добрый авантюрист, и назвать себя эмигрантом было лучшим способом скрыть свою политическую деятельность.

— Здорово, — сказал Григоренко, тотчас же поверив, как я и предполагал, — повезло тебе. А я под колпаком… Двое детей… Одна девка уже в восьмом классе… Жена на почте начальником…

Мы отошли к стене, и он принялся рассказывать свою жизнь. Работал в основном механиком по ремонту швейных машин. Но сейчас импорт прекратили и заработка нет.

— Наши машины ведь надо кувалдой и зубилом ремонтировать, — сказал Григоренко, — в прошлом году ездил на Камчатку на восемь месяцев. В этом году думаю в тайгу податься. Там начальства поменьше… Жене пятьсот рублей дам, хватит ей… «Москвича» купил… старого, в комиссионке… Подремонтировал, перекрасил, продал… Сейчас новый купил.

И он замолчал, очевидно, думая, что б еще такого рассказать из своей жизни, но так ничего не находя достойного…

— А я ведь в общежитии сегодня был, — сказал я.

— Да, я туда тоже езжу иногда, — сказал Григоренко. — Раз в год или в два года раз… Там все по-старому, только балконы сняли…

— Я Дарью Павловну видел, — сказал я, — но она меня не узнала.

— И комендантша там еще ходит, — засмеялся Григоренко, — морду свою уже еле носит… Да, тебе повезло… А тут под колпаком сидишь…

— А Жуков как? — спросил я. — Помнишь Жукова?

— Жуков к матери уехал в Грузию… И там вроде бы умер… Но это не точно, что умер… Уборщицы говорили, но правда ли, не знаю.

— А Кулинич? — спросил я. — Который «Перепелочку» на баяне играл…

— Этот умер.

— Что ж, все поумирали?

— Ну, все не все, — сказал Григоренко, — а этот умер. Он пятнадцать лет по общежитиям жил, квартиры добивался. Получил в доме гостиничного типа, я ему еще столик делал. Пожил два меся-ца и умер… А Саламов, помнишь Саламова?

— Помню, — сказал я, — азербайджанец.

— Он живет, — улыбнулся Григоренко, — двое детей уже.

— А братья Береговые? — спросил я.

— Пашка в село уехал… Он ведь лентяй, работать не хочет… Женился на девке из села и уехал туда… И брат его тоже в село подался… Помнишь Кольку, которого он проводом лупцевал за то, что тот пьянствовал?… А как у вас в Канаде с неграми? — спросил вдруг Григоренко. — Бьют их?

— Чего это ты о неграх? — спросил я удивленно.

— Ненавижу я их, — сказал Григоренко. — Тут у нас один американец в ресторане негра избил, и мы ему помогли… Пока милиция туда-сюда — мы ходу.

— Что тебе до негров? — сказал я. — Пусть живут, как хотят, а ты живи, как хочешь.

— Нет, — сказал он горячо и заинтересованно, — надо такой агрегат и перерабатывать их на корм скоту.

Налицо было явное последствие широких международных связей и борьбы за мир. Эти места знали настоящую антиеврейскую ненависть, русско-польские противоречия, русско-украинские противоречия, польско-украинские противоречия, но расовых славяно-негритянских противоречий здесь не было никогда.

— Брось ты этих негров, — сказал я, — лучше про наших поговорим… Как Корш?

— Воспитатель? — сразу повеселел Григоренко. — Живет рядом с Саламовым в шлакоблочном доме… Работает и не изменился… По бабам бегает. — Он вдруг поднял голову, посмотрел на прилавок и сказал: — От гад: я покупал мясо, он обрезки выложил, а теперь хорошее положил.

Я чувствовал, что разговор наш в принципе исчерпан, и чутьем бывшего политического функционера понимал, что пора расставаться.

— Ладно, — сказал я, — мне на вокзал.

— Ну, бывай, — просто и спокойно сказал Григоренко, не пытаясь меня удерживать.

— Канадского адреса у меня пока нет, — сказал я, — собственно, пока я проездом.

— Да зачем адрес? — сказал Григоренко. — Может, опять когда-нибудь так встретимся.

Мы расстались. Я понимал, что особого ума и особой идеи нет в этом неожиданно, по прихоти случая состоявшемся разговоре. Но в нем было какое-то завершение, без которого невозможно ни осознать, ни оценить нечто общее, принципиальное и неуловимое в важном для меня периоде, предшествовавшем политической деятельности и подготовившем ее, как невозможно ни осознать, ни оценить человеческую жизнь без завершающего ее всегда ничтожного, всегда глупого могиль-ного холмика.