Место

На даче журналиста я прожил в одиночестве три дня. Вел я себя весьма дипломатично и на все вопросы Глаши, действовавшей, возможно, по заданию Риты Михайловны, отвечал хоть и вежливо (жил я здесь по распоряжению хозяев, но качество-то питания ведь зависело в данной ситуации от Глаши, которая в отсутствие хозяев верховодила на даче), итак, отвечал я хоть вежливо, но однозначно.

– Дурно сделалось. Сердце, наверное, от духоты, скорей всего…

– Ох ты,– вздыхала Глаша,– духота, духота… Дети – вот она духота… Дети годы сокращают… Да и то правда, что сами же они и подучили их всякому такому… Уже лет пять, а может, и поменьше, начали к нам наезжать… Полный дом… Та-та-та, та-та-та… И одни явреи… А яврей, он всегда русской властью недоволен, оно и понятно… А ты-то чего, русский человек?… И детей подучил тому же…

Разговоры с Глашей носили резкий и смелый относительно хозяина характер. Я думаю, сама по себе она б на то не решилась, если бы не заручилась поддержкой хозяйки, Риты Михайловны. Я в таких разговорах старался отмалчиваться или неопределенно мычал и кивал головой. Так, повторяю, прошло три дня, весьма, кстати, приятных, за исключением этих опасных для меня монологов Глаши.

На третий день к вечеру на дачу приехал Коля. Вид у него был угрюмый и замкнутый.

– Ну, что отец? – спросил я.

– Поправился,– сказал Коля.– Мать его собирается в Чехословакию везти на воды. А потом в Италию. Пусть едут… А я, Гоша, из дому уйду…

– Как? – с искренним испугом спросил я, ибо это было мне весьма невыгодно.

– А так,– ответил Коля,– совсем уйду. Давно надо было… Да мать меня и выгнала, собственно.

– Ну, Коля,– сказал я.– Это она погорячилась, это бывает. Уверен, сейчас она жалеет о случившемся.

– Нет,– сказал Коля.– У нас с родителями был серьезный разговор… Без криков… У меня и Маши… Их не устраивает наша жизнь, а нас не устраивает их жизнь… Достаточно уже истории с Висовиным… Ведь это из-за отца Висовин попал в концлагерь. Маша мне все рассказала. Фактически отец написал на него донос, пусть и в виде газетной статьи…

– Прости меня, Коля,– сказал я,– но это было не так…

– Нет, так, Гоша, так… В тот момент, когда с отцом случился приступ, это было ужасно, и мне его было искренне жаль… Но вспомни, что он говорил… Ведь он проповедовал сталинизм… И это в наше время, после всех разоблачений… Гоша, мой отец враг нашему делу, тому делу, которому и я, и ты, и Щусев, и даже Маша, пусть ошибочно и в другом плане, но отдают себя целиком.

– Какому же это делу? – спросил я вдруг, хоть этого и не следовало делать, тем более учитывая историю с доносом на Щусева, который я обманом заставил подписать Колю.

И действительно, Коля тут же посмотрел на меня с излишним вниманием.

– То есть как какому? – спросил он.

– Ну да, какому? – продолжал я вопреки разуму и логике опасную игру, может быть потому, что мне захотелось самому в тот момент до конца выяснить, какому делу мы служим.

– Делу свободной и счастливой России,– ответил Коля.

– От чего свободной и как счастливой? – спросил я.– Пока мы не свободны и не счастливы, мы и есть Россия… А как станем свободны и счастливы, то тут же исчезнем, перестанем быть, чем мы есть, а превратимся в какую-нибудь многомиллионную Голландию… В чем же тогда состоит идея русского мессианства?

– Интересно,– снова внимательно посмотрел на меня Коля,– откуда ты этих мыслей набрался? Это, Гоша, не твои мысли, признайся… Это моего отца мысли… Ты поменьше его слушай… Он ведь человек литературного мышления. Ему важно, как мысль складывается, а не то, что в ней заключено.

Я согласился, и опасный разговор на том и был исчерпан.

Но, как говорится, все еще только начиналось, и последствия диспута, столь несвоевременно организованного Русским национальным обществом по борьбе с антисемитизмом имени профессора Троицкого, начинали проявлять себя во всех направлениях. К вечеру того дня, когда приехал Коля, на дачу явился сам журналист с Ритой Михайловной и каким-то широкоплечим, незнакомым мне человеком. Уж по тому, как Коля прошел мимо родителей, словно их не существовало, я понял, что в семье началась настоящая «гражданская война» не на жизнь, а на смерть, причем без скидок на возраст и положение. Заявление Коли о том, что отец поправился, не совсем соответствовало действительности, ибо журналист мог передвигаться, лишь опираясь на плечо Риты Михайловны, при этом он слегка волочил по земле левую ногу.

– Гоша,– не обратив внимания на Колю, сказала мне ласково Рита Михайловна,– зайдите к нам через полчасика… В кабинет.

– Хорошо,– вежливо ответил я.

– Чего они от тебя хотят? – сердито сказал Коля, когда мы остались наедине.

– Не знаю,– ответил я,– наверное, будут просить повлиять на тебя.

– А ты не ходи,– сказал Коля с юношеской заносчивостью,– хоть они мне, к сожалению, родители, но я их знаю.

– Надо пойти,– сказал я Коле,– в интересах организации так надо… На днях я виделся со Щусевым.

– Ну, что Платон Алексеевич? – крикнул Коля.

– Есть определенные соображения,– ответил я.– Сейчас еще рано о них говорить.