Мстить расчетливо, по горячим следам – жестоко и беспощадно. Пойти куда надо. Он еще не знал точно, куда именно – это предстояло узнать, и казалось делом несложным. Выяснить фамилию того недоумка, который приехал к отцу на «
Чувствуя, как глаза застилает мутно-красной пеленой, а свободная от телефонной трубки рука царапает бок в поисках кобуры, Безымянников отрывисто спросил у сестры, записала ли она фамилию врача. Та ответила, что нет, не до того, все глупости и все равно отца не воскресишь.
Он и сам знал, что отца не вернешь. Но летел мстить, твердо зная, что убийцу необходимо уничтожить. Привязать к дереву и расстрелять из ротного пулемета … Этого, к сожалению, нельзя… Но можно извести его как врача. Требовать суда, добиться, чтоб негодяя выгнали с работы, отобрав диплом. Раздавить, расплющить и растереть – хотя бы потому, что иначе тот убьет еще многих.
Месть гнала его вперед. Он знал, что обязан исполнить за невоевавшего отца священный закон войны:
Да, закон войны. Безымянников давно уже смирился с тем, что продолжает мерить все ее меркой. Он сложил руки перед судьбой своего поколения, зная, что смолоду искривленное дерево никогда уже не выпрямится. И война немым проклятием будет тяготеть над ним всю оставшуюся жизнь, даже если удастся кое-что забыть.
Всю оставшуюся жизнь…– злобно повторял Безымянников, проваливаясь наконец в неровный сон.
–
После приземления он долго не поднимался с кресла. Ожидал, чтобы успели отойти подальше другие пассажиры. Он опасался увидеть слишком близко от себя тех двух поганых проституток и не выдержать, совершить что-либо, могущее нарушить и без того судорожный ход событий.
Ему некуда было позвонить о прибытии: отец и оставшаяся незамужней бестолковая его сестра два года назад переехали на другую квартиру из-за капитального ремонта, и телефона там все еще не имелось. Безымянников быстро миновал холл и, не связанный багажом, сразу вышел на привокзальную площадь.
Площадь блестела, густо залитая грязью, и напоминала огромную – на четыре конфорки – сковороду, с которой только что выгребли гуляш, оставив мутную подливу вперемешку с какими-то подгорелыми ошметьями. Грязь была везде: на тротуаре, на мостовой, и на хилом газоне, на бортах машин и автобусов, и, кажется, даже в самом промозглом воздухе. Все в этом большом и неуютном городе было наполнено гадостной, осенне-весенней жидкой слякотью. Низкое небо слоилось тоннами дождевого свинца, словно над городом барражировала гроза, копя мощь, но не имея сил разродиться. Из грязной земли торчали ободранные, голые черные деревья – там, когда затихали самолеты, мерзко перекликалось воронье. И душу выворачивало наизнанку от тягостного предчувствия какой-то еще большей безысходности.
Безымянников не любил этот город. За вязкую грязь, зимой и летом покрывающую тротуары. За суету и фальшивую важность всего происходящего. Не любил, сколько помнил себя, хотя родился и вырос под этим тяжелым небом. И когда перед распределением в военном училище выяснилось, что на весь курс выделено три городских места, куда претендуют четыре полковничьих и один генеральский сын, он почувствовал непонятное облегчение. Привинтил две звездочки на погоны и с ясной душой отбыл в далекий уральский гарнизон, Жил некоторое время в офицерском общежитии – подумать только, в том провинциальном городишке войсковая часть имела неплохо устроенный быт, так что не нужно было снимать чужие углы! Потом женился – отнюдь не из-за жилплощади, а просто на хорошей девушке. И лишь судьба сделала так, что у девушки оказалось жилье. И он почувствовал, как душа его быстро и крепко прирастает этому маленькому спокойному городку.
И когда уже потом, вернувшись оттуда
и выйдя на пенсию, имея возможность перебраться с семьей к отцу, он этим не воспользовался. Ему не хотелось возвращаться в родной город. Потому, что там жило слишком много старых друзей и он был бы не свободен от прошлого. И Безымянников решил навсегда остаться там, где начал и закончил офицерскую службу – и жена, кажется, его поняла……Аэропортовский экспресс лениво вырулил на скользкое от грязи шоссе и поехал в город. Безымянников сидел у окна, привалившись к стеклу седым виском. Оно было грязным и едва пропускало очертания внешнего мира.