Место для нас

Но ее не убедить. Она поднимает брови, как всегда, когда хочет сказать «ла-а-а-а-адно, папа», – эта дурная привычка растягивать слово «ладно». Но вместо того, чтобы сказать это вслух, она прикусывает язык, и хотя это знак того уважения, которого я всегда желал, теперь мне становится неловко. Ее пейджер жужжит. Она вздыхает, смотрит на него и говорит, что через минуту ей нужно уходить и скоро придет сестра, чтобы отвести меня на МРТ.

Я впервые вижу дочь за работой. Она профессионал. Говорит с персоналом командным голосом. Носит безупречно белый халат, который, кажется, ей слишком велик. Ее бирюзовый стетоскоп свернут и засунут в карман, на котором голубой ниткой вышита наша фамилия.

Последнее время меня стали одолевать слепящие головные боли, такие сильные, что более я не мог их игнорировать, и хотя сказал Хадие, что все хорошо, Лейла, должно быть, описала достаточно симптомов, чтобы встревожить ее: что я теряю ориентацию, когда встаю, что выжидаю, когда можно сделать шаг, боясь потерять равновесие. Хадия велела приехать в больницу, где она работала, чтобы ее коллеги приняли меня и взяли анализы. Пообещала, что я буду в хороших руках и что она доверяет тамошнему персоналу. Что невролог – один из лучших в штате. И если я соглашусь, то Лейла сможет жить у Хадии и помогать с внуками, а они будут меня навещать. Только тогда я уступил.

Обращаются со мной хорошо, что стало большим облегчением. Не столько из‐за тех удобств, которые мне великодушно обеспечили, но потому, что это позволило понять, как Хадия обращается с окружающими, как те относятся к ней, как ее уважают.

– Должно быть, вы отец Хадии, – говорят некоторые, подходя ко мне с пластиковыми чашками для воды и тонометрами. Они хвалят ее как профессионала или говорят, что я прекрасно ее воспитал.

– Ты привезешь их сегодня вечером? – спрашиваю я, когда она встает.

– Посмотрим, папа. У Аббаса тренировка по футболу. Сначала давай сосредоточимся на том, чтобы сдать анализы.

Я снова опускаюсь на неудобную кровать.

«Кстати, вот, я вспомнила», – говорит она, вытаскивает из кармана сложенные листочки бумаги и отдает мне.

Я беру, но не смотрю, что там. Приберегу до того времени, когда останусь один. Я хочу спросить, можно ли вернуться домой после МРТ, но знаю, что она ответит: они мониторят мое повышенное кровяное давление и хотят понять причину дисбаланса, а пока мне хорошо бы побыть здесь и что я должен ей доверять. При этом она говорит со мной очень строго, но в то же время мягко. Такого голоса я у нее не слышал. Возможно, она пользуется преимуществами такой перемены ролей. Интересно, чувствовал бы я себя так же неловко, если бы видел, как стареют мои родители, сумел бы позаботиться о них и обнаружить, что это ничуть не стыдно – когда о тебе заботятся.

– Если я смогу найти окно между приемами, то вернусь с результатами МРТ.

Она улыбается мне. В последнее время меня так легко растрогать, что приходится крепиться при взгляде на нее. Вы бы поразились, увидев ее сейчас. Как она повзрослела, как уверенно держит себя, как целая прядь ее волос поседела и как это ей идет. Она целую минуту держит мою руку, прежде чем отпустить, и целует костяшку пальца – жест, который должен был выражать любовь, но я чувствую в ней не столько любовь, сколько нервозность, и гадаю, чего она боится. Когда она ушла, возвращаются больничные звуки: монитор, напоминающий о биении моего сердца, шорох грубого одеяла, трущегося о бумажный костюм, разговор медсестер в коридоре, скрип инвалидных колясок или шум шагов проходящих людей.

Только оставшись один, я снова думаю о тебе и разворачиваю открытку от Аббаса и Тахиры, которую приберег именно для этого момента. «Мы любим тебя, деда, выздоравливай скорее». Все это накорябано каракулями Аббаса, точно таким же почерком, за который я ругал тебя, когда ты был в его возрасте. Тахира нарисовала мне бабочек, окруживших дом на холме. Аббасу семь, Тахире только четыре. Они наполнили мою жизнь так, как я не мог ожидать и не могу полностью выразить. У меня нет обязанностей по отношению к ним, если не считать любви, и только поэтому мне отвечают любовью. Я так боюсь ранить их, даже в самых мелочах, что вместо этого балую. Хадия старается не оставлять меня с ними до ужина: мы трое хихикаем и отрицаем, что ели шоколад, даже если пальцы и зубы Тахиры нас выдают. Возможно, если мы встретимся сейчас, ты меня не узнаешь. Я стал спокойнее. Я реже сержусь.

Возможно, ты также спрашиваешь себя после долгих лет молчания и тех лет, в течение которых мы редко говорили, почему теперь я хочу говорить так много. Возможно, ты даже чувствуешь, что уже слишком поздно. И не важно, что именно я должен сказать, потому что это ничего уже не изменит – для тебя, для нас.