Место для жизни. Квартирный сюжет в рассказах

Другая еда: курица дешевле мяса; мясо, промытое и подсоленное в соответствии с религиозными правилами, лишенное своей мясной сущности; гречка и рис, которые Соломон Исакович привык варить по часу и больше, разваривались тут за десять минут. Главным все же была не сама еда, а то, что ни искать, ни стоять в очереди за ней было не нужно; зрелище битком набитых различными продуктами полок в продовольственном магазине тешило глаз и наполняло душу предвкушением многообразных, непредвиденных возможностей. Соломон Исакович, хоть и не большой гастроном, каждый раз покупал какую-нибудь неизвестную коробочку, баночку, экзотический овощ или фрукт с намерением постепенно перепробовать их все.

Другая одежда: не прошло и двух-трех месяцев, как Соломон Исакович аккуратно сложил в чемодан свой новый болгарский костюм, перестал носить носки, галстук и нижнюю майку и начал ходить, как все, в сандалиях, шортах и рубашке с короткими рукавами.

Другие люди — то есть другими они, разумеется, не были, но выглядели и вели себя на улице иначе: темнее лицом и цветом волос, шумнее, беспардоннее. Они, как слышал Соломон Исакович, тоже приехали сюда из других стран, но уже давно, откуда-то с Востока. По виду они напоминали Соломону Исаковичу татар, которые когда-то, когда он жил еще в старом доме в центре, обитали несколькими большими семьями в подвале, не смешиваясь с другими жильцами дома. Только эти вели себя так, как будто ничего не боялись. К себе с их стороны Соломон Исакович не ощущал ничего, кроме поверхностного любопытства, особенно вначале, когда еще носил костюм, и сам не испытывал к ним большого интереса.

Главная разница была в том, что при всех заботах, беспокойствах и всяческих неудобствах новой жизни полностью отпала, даже как-то очень быстро забылась необходимость опасаться визита милиционера. Многие однокашники Соломона Исаковича по общежитию жаловались, что милиционеров, вернее, полицейских, наоборот, слишком мало, что нету никакого порядка, и не только по части полиции, а вообще; что милиционер-то, может, и не придет, зато террористы, и война того и гляди, да чего о таких серьезных вещах говорить, элементарной культуры нет, в автобусах семечки грызут, порядочного театра нет, в кино один сплошной секс, детям не на чем воспитываться.

Соломон Исакович насчет культуры и секса ничего не мог сказать, давно не имел дела ни с тем ни с другим, но про себя удивлялся, как это люди сравнивают такую определенную, красную, смертельную вещь, как столкновение с открытым врагом — террористы и война, с тем томительно-сосущим, серым, безликим и неумолимым, что воплощал собой приход милиционера, даже если тот и не приходил.

Нет, Соломон Исакович не скучал по порядку. Не скучал он и по многим другим вещам, о которых часто и с тоской вспоминали его соседи, может быть, потому, что он так мало таких вещей — так мало людей — оставил позади.

Кроме того, он только здесь почувствовал, каким огромным облегчением было отказаться от части своей ненормальности, наросшей на нем, как вторая кожа. Например, произносить собственное имя без неизбежного ощущения неловкости, ощущения настолько застарелого, привычного, что там он его как бы и не замечал, и только сейчас, освободившись от него, нашел в себе силы со стыдом признаться в нем самому себе.

Чудес, разумеется, никаких с ним не произошло. Себя ведь никак не переделаешь. Климат был жаркий, и городок небольшой, но мир вокруг оставался по-прежнему холоден и огромен, и Соломон Исакович был в нем по-прежнему один. Ничего похожего на блаженное чувство невесомости и всеохватывающей теплоты не было и в помине, но Соломон Исакович отделался от своих немногих, туманных и непрочных иллюзий рано и быстро, даже сам не заметил, когда и как.

Все обернулось в конечном счете гораздо лучше, чем он мог ожидать по логике вещей, сидя после той новогодней ночи в больнице напротив женщины-врача. Он остался жив, сравнительно здоров и в здравом рассудке. Чувство своей внутренней неприкосновенности, которое он с безнадежным упорством пытался кое-как уберечь в прежней жизни, не только не страдало здесь, напротив, борьба за него обещала быть гораздо проще и естественнее. Он начал получать от новой жизни известное удовольствие и ждал только, чтобы она устоялась и вошла в более или менее твердую колею. Ему была обещана властями квартира в одном из строящихся на окраине многоэтажных домов — а большего и требовать было нельзя.

И опять, как и в Москве, Соломон Исакович не бегал и не хлопотал, а квартиру получил хорошую и раньше, чем многие другие обитатели общежития. Это и здесь вызвало большое недовольство, хотя объяснялось просто тем, что не нашлось других охотников среди новоприезжих на однокомнатную квартиру в этом жарком, грязном и малоперспективном городишке.