Место, где пляшут и поют

секунд мальчик зорко всматривался в Сундукова, а потом запулил в него яблоком. Яблоко бабахнуло об асфальт, оставив после себя большое мокрое пятно. “Хорошие яблоки, отметил про себя Сундуков, разглядывая ошметки алой кожуры под ногами. —Сочные”. Мальчик нахмурился и скрылся в квартире —видимо, отправился за яблоком. Сундуков не стал его дожидаться. Взобравшись на пятый этаж, он остановился, чтобы отдышаться. Нервы были натянуты до предела. Сундуков ощущал необыкновенное отвращение ко всему — к свету в окне, к шероховатости бетона, даже к собственным желаниям и порокам. Как никогда он понимал индийских йогов, для которых не бывает жребия лучше, чем, прервав цепь жалких реинкарнаций, раствориться в мировом эфире. Сейчас бы он тоже в нем растворился. За милую душу. Но момент просветления не состоялся. С шумом ушла внутрь дверь квартиры № 58, и на Сундукова выкатилось рифленое колесо. Следом появился весь мотоцикл, и, наконец, —сосед Митрохин, которому этот мотоцикл принадлежал. Вечно хмурый, с железной мускулатурой, Митрохин был скор на расправу. “Меня жизнь била, —говаривал он, —но уж и я врежу без разговоров”. Свою потрепанную “Яву”, за неимением гаража, он держал в прихожей. Без видимых усилий затаскивал он ее на пятый этаж, сея среди соседей ужас и зависть. Из них никто не сумел бы поднять на пятый этаж даже мопеда. На фальшивые сочувствия своим усилиям он без улыбки отвечал: “Подальше положишь -поближе возьмешь”. О пожароопасности никто и не заикался. Увидев Сундукова, он кивнул и сухо сказал:

— Здорово, Алексеич! Чего гуляешь, в отпуске, что ли?

— Здорово, — без энтузиазма ответил Сундуков.— В заднице я, а не в отпуске! У тебя закурить нет?

—Сам у тебя, Алексеич, хотел спросить, —поспешно сказал Митрохин и, ткнув пальцем в сторону квартиры № 60, с преувеличенной ненавистью добавил: —Во, гад, полюбуйся! Деньгу лопатой гребет! Кожей обтянулся! А простой человек закурить стреляет!

Сундуков посмотрел, куда был направлен указующий перст. Действительно, входная дверь квартиры № 60 украсилась настоящей кожей и сверкающей бронзовой табличкой, изящной вязью извещавшей, что под кожей скрывается некий А. А. Бэз. Сундуков подумал, что на табличке не хватает титула -какого-нибудь доцента или же доктора философии. Но не философы нынче процветают в этом мире.

—Вот так вот, Алексеич, —саркастически сказал Митрохин. -Труд теперь не в почете… Вот, к примеру, я своими руками двигатель собираю —всем польза, так?.. Ты, к примеру, жмуриков потрошишь —своими руками… А такую дверь, как этот крендель, ты себе позволить можешь, кожаную? Вот то-то и оно… Разве, если с себя самого шкуру сдерешь! А эти —из воздуха… —он проникновенно посмотрел Сундукову в глаза и пообещал: —Я, Алексеич, теперь за коммунистов голосовать буду!.. Они развалили —им и строить! Мы с тобой и при коммунистах не пропадем!

Он сжал губы, заложил меж бровей суровую складку и сдвинул с места мотоцикл.

— Ну, пошел я, — были его прощальные слова. — Волка ноги кормят.

Сундуков вяло салютовал, шагнул к своей двери и наконец сообразил, что дома может оказаться жена. Она работала страховым агентом, и график ее был непредсказуем.

“Все —тлен, —с раздражением подумал он. —Что, собственно, стряслось? Вытрезвитель! Небось, когда смотришь ежедневно смерти в лицо… Не говоря уже о других лицах…” укоризненная мордочка Василиска с готовностью выщелкнулась перед мысленным взором.

— Вот именно! — сказал Сундуков и открыл дверь.

Привычный застоявшийся запах ворвался в ноздри, обволок его целиком —запах старого барахла, никому не нужных книг, остатков завтрака, потных тинэйджерских кроссовок. В обманчивой тишине, будто завязший в паутине слепень, верещал незавернутый водопроводный кран.

“Боже, сотвори чудо!” — сказал Сундуков, зная, что Бог не услышит.

На кухне его ждали — жена и остывшая картошка, прилипшая к сковороде. Сундуков сделал вид, что не заметил ни того, ни другого. Перебирая в уме сплошь безнадежные варианты, он плеснул себе холодного чаю. Семейная жизнь — это передний край, минные поля и проволока с гремучими консервными банками. Двигаться здесь надо скользящим шагом, держа язык за зубами.

“Что за пойло? —Сундуков, кривясь, отхлебнул заварки. -Хотя бы хороший чай мог быть в доме. Пусть все летит в тартарары. Пусть ничего не будет, но чай должен быть хорошим. Чтобы чувствовалось что-то благородное во рту…” Но во рту было по-прежнему гадко, и Сундуков понял, что на кухню пришел зря.

— Что-нибудь скажешь? — с торжественной ненавистью спросила жена.

— Что же я тебе скажу? — пробормотал Сундуков, тоскуя о мировом эфире.

Жена, глядя в упор на его расползающееся лицо, произнесла раздельно и внятно:

—Ты —придурок! Ты хоть понимаешь, что ты придурок? Придурок, понимаешь?! —слово проговаривалось с болезненным наслаждением человека, выдавливающего гнойник. Сундукова от этого голоса тошнило.