Место и проблематика этимологического исследования (По материалам славянских языков)

Что касается морфологии, то здесь исключительно большое значение имеет известная теория Э. Бенвениста о двух разновидностях индоевропейского корня. Бенвенист доказывает, что индоевропейский корень в зависимости от характера расширения корня может иметь различную ступень гласных (полную или нулевую). Полной ступени отвечает расширение корня без гласного элемента, нулевой ступени — расширение корня с гласным элементом. Применение этой теории позволяет нам воссоединить до сих пор часто еще произвольно разделявшиеся семейства слов и получить таким образом подтверждение родственным семантическим структурам. Если применить теорию корней Бенвениста к славянскому, то славянское название хлева (укр. диал. холів), которое считалось наукой до сих пор заимствованным из готского (hlaiw ‛пещера, могила’), можно без больших затруднений объяснить как исконно славянское. Оно принадлежит к так называемому семейству славянских слов с корнем хол‑ || кол‑ ‛колышек, кусочек дерева’. Да и вообще трудно понять, почему славяне, народ, занимающийся преимущественно земледелием, должны были заимствовать название для хлева у готов[8].

Несомненно является правильным при допущении достаточных аналогичных деривационных моделей признание идентичности словоморфем доказанной и в том случае, если между звеньями А—В наряду с регулярными фонетическими переходами встречаются еще и нерегулярные спорадические фонетические явления, которые не отвечают фонетическим законам. Принятие такого особого развития разрешается главным образом в тех случаях, если сравниваемые звенья состояли друг с другом в полисемантических отношениях. И все же нам кажется необходимым, чтобы исследователь в каждом случае относился к этим так называемым «спорадическим» фонетическим переходам очень критически.

Если, например, В. Махек из-за отсутствия более достоверного этимологического объяснения чеш. řap ‛черенок ложки’, диал. также řapka ‛кость хвоста’ объясняет на основании семантического сходства как родственное с нем. Rippe‑ ‛ребра’, а др.-слав. носовой гласный *ę — как результат якобы экспрессивного удвоения p с последующей диссимиляцией pp → mp, то это уже не имеет ничего общего с научной этимологией. Совсем ясно, что это слово родственно лит. rémbė́ti ‛покрыться рубцами’. То же относится и к многим этимологиям, которые Махек сводит к так называемой вертикальной субституции, например слав. болѣти — лат. dolēre; слав. grǫdъ ‛грудь, возвышение в болоте’ — лит. krŭtis ‛грудь’.

Экспрессивное фонетическое развитие можно принять только в том случае, если данное слово в рассматриваемую эпоху, или в одну из ранних эпох, действительно относилось к эффектной языковой сфере и может мотивироваться как таковое.

Необходимость равного учета как семантики, так и формы слова вытекает из типичного для языка единства формы и содержания. Однако человеческий язык отличается еще и другой характерной чертой. Он тесно связан с мышлением человека, которое отражает объективную действительность. Для применяемого в этимологии метода это значит, что этимология должна одновременно заниматься и вопросами, связанными с различными формами человеческого мышления и его развития, как и проблемами своего рода построения, структурирования самого объективного мира. Ведь значения слов, в сущности, являются не чем иным, как созданными человеческим умом отображениями объективной действительности. Таким образом, мы сталкиваемся с общей для всего развития науки проблемой, а именно с совершенно не решенным до сих пор вопросом моделирования и формирования самого процесса человеческого мышления и, в более широком смысле, конечно, с проблемой более точного описания рассматриваемого общественными науками предмета. Мы думаем, что здесь и перед этимологией открывается новое, широкое поле деятельности. Подобно тому, как этимология путем изучения первоначального значения слов вносит свой важный вклад в исторические и социологические науки, она может, восстанавливая семантические структуры, в известной мере содействовать описанию постоянно повторяющихся моделей мышления. Это, однако, не следует понимать так, как будто мы ставим знак равенства между языком и мышлением.