Место издания: Чужбина (сборник)

И не потому так рассердился Петр Петрович, что был скуп или беден, вовсе нет, – а потому, что несправедливость такого поступка превосходила высшую меру допустимого и не терпела никакого снисхождения. Боролся за справедливость с благородством и гордостью рыцаря.

Сегодня в отделении шомажа, проверяя его документы, обратили внимание на то, что карта его была просрочена и что ее следует возобновить.

Петр Петрович это отлично знал, но все надеялся, что это обстоятельство пройдет незамеченным, т. к. за новую карту надо было платить, а денег на непредвиденные расходы у него не было, помимо этого он не считал это необходимым.

Есть документ на право жительства во Франции Петра Петровича Петрова – и этого достаточно. Ничто не изменилось, он все тот же и живет на том же самом месте, никаких бесчинств не устраивает, никому жить не мешает, за все платит аккуратно по условию, как положено, и никого не касается, если добрая торговка дешевле продает ему подгнившие яблоки.

Правда, консьержка дома от него на чай не получала, но ведь это по причине бедности, да и, справедливо говоря, за что ее вознаграждать? Никаких поручений она для него не исполняет, писем он не получает.

Гораздо рациональнее стаканчик красного. От него жить веселее: душа-то от безнадежности совсем погибает.

Живет он на чердаке, в каюте, а не в комнате, все у него подвешено, крючки под потолком, за неимением другого места. Потолок низкий, рукой подать. Висит у него одна кастрюля, рваный котелок, а больше – тряпки болтаются, потому что относительную чистоту Петр Петрович все-таки соблюдает: вытрет пол тряпкой и повесит ее над головой.

В префектуре ни с того ни с сего спросили, каким образом и по каким доказательствам в его карте вписана профессия учителя – «professeur»[10] и где он преподавал?

Он сказал, что в течение 10 лет был преподавателем в русской гимназии, находившейся в окрестностях Парижа, что впоследствии гимназия закрылась и он, оставшись без места, принужден был прибегнуть к помощи шомажа.

«В России я был учителем математики в продолжение 20 лет, это была моя настоящая профессия».

От этого воспоминания Петр Петрович оживился, и лицо его землянистого цвета неожиданно порозовело.

Девица средних лет, с ярко-красными ногтями, что-то пробормотав себе под нос, выписывала адрес, имя, национальность – словом, все, что полагалось для апатрида.

Когда же Петров принял от нее документ, он сразу заметил, что профессия была вычеркнута, ее в карте не было, на что он вежливо обратил внимание девицы. Кинув на него пренебрежительный взгляд, она недовольным и неприятным голосом сказала: «То, что было в России, не считается, вы живете во Франции. Здесь вы были учителем в русской гимназии, что нас тоже не касается. Удивляюсь, – прибавила она, пожав плечами, – как могли вам вписать несуществующую профессию». – «Но ведь на этом основании я получаю шомаж?» – возразил Петров, ближе придвигаясь к ней. Не обращая на него больше никакого внимания, отвернувшись, она быстро стала перебирать другие бумаги своими тонкими пальцами. Новый посетитель без всякого стеснения встал между ними, настаивать было бесполезно. Потрясенный Петров направился к выходу. Выйдя из полицейского здания, прийти в себя никак не мог, губы его дрожали.

Как это возможно, вот так, взять и вычеркнуть деятельность человека, всей жизни его за 45 лет?!

Я, учитель Петр Петрович Петров, теперь стал просто каким-то безличным Петровым. Мало ли их? Фамилия распространенная. Она еще смела сказать «несуществующая профессия!». Это невероятно, недопустимо. Кого просить, к кому обратиться за защитой, за справедливостью? Так оставить нельзя! – думал он, в то же время сознавая, что никуда он не пойдет и ни к кому не обратится, – а пока шаги свои направил в «bistro» (кабак), где залпом осушил два стакана красного вина.

Очутившись на улице, плохо соображая, уже совсем сбитый с толку, потерянный, убитый, – побрел без цели, прихрамывая. Увидев вблизи скамейку, направился к ней и не сел, – рухнул в изнеможении. Стало быть, Петрова-учителя больше нет и никогда не было! Он вынул вместо платка тряпку и вытер вспотевший лоб. На голове его редели седые волосы, усы и борода торчали щетиной, щеки не были побриты. «Бывший человек», глаза его полиняли от времени, как линяют шелка. Опустив голову, сидел опустошенный, без всякой цели. Постепенно, сперва лениво, память стала отражать ему виденья прошлого, овладевала им все больше и больше. Вот он входит в класс, ученики встают, приветствуют его.

Если они и не любят его, то во всяком случае уважают за то, что он всегда с ними был справедлив, они это твердо знают, этого боятся и поэтому слушаются.

Принцип этой морали прививал им, руководствовался и пользовался им.