Место, куда я вернусь

Могу добавить, что она была совершенно излишней: я давным-давно был готов признаться в чем угодно. Я только не знал, какого именно признания ждет от меня инквизиция.

Мне приходило на ум только одно, в чем я мог признаться: да, я — это я.

Ночью выпало немного снега, и, хотя шоссе, где я оставил машину, уже чернело сверкавшим на солнце асфальтом, здесь, на кладбище при церкви Благочестивого Упования, снег еще лежал на опавших листьях, и они были похожи на кукурузные хлопья, обсыпанные сахаром. В последний раз я ехал здесь сопливым мальчишкой, потерявшимся в этом мире, — ехал в повозке с нашими жалкими пожитками, и ее железные шины с хрустом катились по гравию, и, казалось, нет конца этой дороге, ведущей в Дагтон и в неизвестное будущее. Сейчас, стоя на кладбище, я вспомнил, как этот сопливый мальчишка бросил один-единственный взгляд — украдкой, словно совершал преступление или мастурбировал, хотя тогда он этому еще не научился, — на свежую земляную насыпь, навсегда укрывшую его отца.

Обратный путь по шоссе занял всего двадцать пять минут. Уже через четверть мили появились первые признаки разраставшегося Дагтона — два полутораэтажных дома в стиле ранчо, блиставшие новизной еще не просроченных закладных. А те люди, которые когда-то, потея, молили о спасении своей смятенной души в церквушке размером с большой ящик и хоронили своих покойников на кладбище при ней, давно уже бесследно исчезли или же перевоплотились в людей совсем другого сорта.

Я знал, какой стала эта церковь сейчас. Я только что побывал в ней. Звонница, и тогда не слишком прочно державшаяся на столбах, давно рухнула, и колокол тоже исчез. Ветер, снег и птицы небесные свободно влетали и вылетали через оконные проемы, в которых когда-то были стекла, заклеенные цветной бумагой, чтобы внутри царила благоговейная полутьма. Маленькая фисгармония, сильно пострадавшая от безбожных рук, стояла у стены на прогнившем насквозь полу, покосившись под углом в тридцать пять градусов. Все это было похоже на одну из самых известных фотографий Уокера Ивенса [35], только разрушений стало на целое поколение больше. Ивенсу надо бы сделать тут еще один, прощальный снимок: здесь последняя душа обрела спасение и последнее бренное тело было предано земле.

Хотя нет — тело моей матери могло оказаться еще не последним. В то самое утро я пообещал Перку: когда он умрет и его кремируют, я лично прослежу, чтобы пепел закопали где-нибудь здесь.

— Все равно где, только бы неподалеку от вашей мамочки, чтобы рукой подать, — сказал он. — И не надо никакого камня, никаких похорон, вообще ничего не надо. Много чего было в моей жизни, но не было ничего такого, чем можно похвастать, только она, а этого ни на каком камне не напишешь. Только вот здесь… — И он ударил себя в грудь с такой силой, что опрокинул свою чашку с кофе. Немного погодя, вытерев лужу и опять налив себе кофе, он сказал: — Какой толк писать что-то на камне в таком месте, где все развалилось? Да и лежат тут только простые маленькие люди, и кто теперь сюда приходит? По-моему, пускай так и лежат с тем, что у них в сердце.

Потом, заручившись моим самым торжественным обещанием на этот счет, он добавил, что, когда придет время, я найду лопату в подвале, где хранятся его садовые инструменты. Он ведь из тех, сказал он, кто всегда содержит свои инструменты в порядке.

И вот теперь я бродил по кладбищу и не спеша высматривал хорошее место для праха Перка — где-нибудь неподалеку, чтобы рукой подать. Перк со мной не поехал, сказав, что знает — иногда человек хочет побыть один.

Да, я хотел побыть один. И вот сейчас я был один. Я был один и думал о том, что сказал мне Перк: «Она говорила, что старалась, как умела, вырастить вас правильно и выпихнуть из Дагтона, чтобы вы здесь больше не показывались».

И еще: «Она каждый вечер стелила эту кровать. Говорила — это самое меньшее, что она может сделать».

И еще: «Когда пришла фотография твоего мальчика Эфа — так она его называла, — она каждый вечер целовала ее и говорила: „Нет, ты только посмотри, какой молодец!“, и смеялась. А однажды сказала, что отдала бы миллион долларов за то, чтобы подержать его на руках хоть пять минуток».

И еще: «А потом, когда пришла фотография, где Эф немного подрос, она все смотрела на нее и говорила: „Знаешь, я бы хотела где-нибудь, стоя за углом или в толпе, насмотреться на него досыта, так, чтобы он не знал. Больше мне ничего не нужно“, — сказала она».

И еще: «Когда пришло это письмо про то, что вы с матерью Эфа разошлись, она как будто не могла поверить. В тот вечер, в постели, она положила мне голову на плечо, и заплакала, и сказала: „Ну почему моему мальчику всегда так не везет? И в газетах про него пишут, и хорошие деньги получает, но неужто он не знает, что все это ни к чему, когда останешься один?“»

О, я прекрасно знал, как бывает, когда останешься один!