Место, куда я вернусь

Мне следовало бы заметить, что она погрузилась в собственные мысли. Но и я погрузился в свои и через секунду с некоторым удивлением услышал свой голос:

— Когда я был в партизанах…

Я замолчал.

— Что? — переспросила она.

— А, ничего.

— Так что же? — еще раз переспросила она.

— Просто я часто говорил с моими людьми. И с офицерами тоже. Чтобы понять их. В нашем отряде было довольно много крестьян, и однажды я, сидя на камне рядом с одним тощим пожилым человеком — его звали Гильельмино, — заговорил с ним. Но он вдруг остановил меня. «La politica», — отозвался он на какое-то мое замечание и сплюнул — такой тонкой, длинной струей, как сплевывают итальянские крестьяне, так что по сравнению с ними даже наш батрак из южных штатов, сидящий в одной подтяжке на крыльце придорожной лавчонки, выглядит жалким любителем.

— Знаю, — сказала она и рассмеялась.

— «Политика», — сказал Гильельмино с бесконечным презрением. Потом: «La mia politica…», — тут он нагнулся, набрал пригоршню грязи, смешанной с гравием, показал мне и закончил: «…и la mia terra!» Я был тогда совсем дурак и наслушался пропагандистского дерьма, а может быть, это была американская сентиментальность, но я подумал, что он имеет в виду, наверное, Италию. Ну, знаете, «patria», патриотизм и все такое прочее, и я вроде как переспросил: «Италия?» Он посмотрел на меня так, будто я только что из сумасшедшего дома. Потом грустно покачал головой с таким видом, что мне уже ничто не поможет, и очень серьезно сказал: «No, la mia terra». Он стиснул кулак с этой пригоршней грязи, смешанной с гравием, — его грязи, его «terra», что бы это ни означало, и угрожающе потряс этим кулаком, чтобы показать, что она принадлежит ему, — или он принадлежит ей, понимайте, как хотите. «La mia», — добавил он.

Я замолчал, припоминая.

— Он был из тех мест под Сиеной, что похожи на пустыню. Они чертовски мало подходят для того, чтобы называть их «la mia terra».

— Да ведь, наверное, не важно, какая это «terra», — заметила миссис Джонс-Толбот. — Лишь бы она была «la mia».

— Ну да, — ответил я и рассмеялся. — То есть если человек так устроен.

Но миссис Джонс-Толбот, как мне показалось, меня не слушала. Потом она сказала:

— Серджо — он был родом из прекрасных мест. Из Тосканы, из-под Сан-Касьяно. Там родился Макиавелли. У матери Серджо был старинный дом. Но я не сомневаюсь, что ему было безразлично — красивые это места или нет. У него было такое настоящее, глубокое, инстинктивное благоговение перед ними. — И добавила: — Перед «la sua terra», я хочу сказать.

Она посмотрела на открытую книгу, и я подумал, что она хочет продолжить чтение, но ее руки по-прежнему лежали на странице.

— Это было очень странно, — сказала она в конце концов. — Это благоговение перед какой-то местностью, то, что для человека она — вся жизнь, она у него в крови. И при этом — вот что странно — страстная вера в идею. В абстракцию. Он был — милый, очаровательный мальчик, вы знаете, ведь я была на три года старше его, — он был так старомоден.

— Старомоден?

— Ну, понимаете, «la liberta» и все такое. Все эти старомодные убеждения. Бедный мальчик, он был похож на молодого фанатика-гарибальдийца — наивность в лице и огонь в глазах.

Она посмотрела на меня.

— Поймите меня правильно, — сказала она серьезно, вглядываясь в мое лицо, чтобы видеть, понимаю ли я. — Я не хочу сказать, что он когда-нибудь говорил напыщенные слова или произносил пылкие речи. Если он упоминал о «la liberta», или о «la giustizia», или о чем-нибудь в этом роде, то это звучало так же естественно, как будто речь шла о погоде или об урожае винограда.

Потом она, внезапно просияв, воскликнула:

— Какую же я глупость сказала! Что это странно — такое благоговение перед «la terra» и такая страсть к великим идеям. Да ведь это благоговение было… оно было как масло в огонь. В конечном счете это все одно!

Она вдруг встала, воодушевленная своим открытием. Подойдя к камину, она подбросила еще щепок, потом потянула за кисточку звонка, висевшую справа от камина, — кисточка была золотая и висела на расшитой ленте.

— Это все для вида, — сказала она, заметив мой взгляд. — Нет, не кисточка, она настоящая, просто от этого звонит электрический звонок на кухне. Я подумала, что нам не мешало бы выпить чаю.

Когда нам наливали чай, она сказала:

— Но я перебила вас своей болтовней. Вы говорили о Гильельмино и его «terra».

— А, ничего особенного, — ответил я. — Просто «il nonno» — «дед», как его называли, этот тощий старикашка, — был еще какой отчаянный. — Помолчав, я добавил: — Из них многие были отчаянными. И старики, и молодые. Я все время пытался понять, что ими движет.

Через некоторое время, видя, что я молчу, она сказала:

— Я слышала, вы там неплохо себя проявили.

— Я? Я делал то, что делают все такие, как я. Ни хорошо, ни плохо. Я был как под наркозом и делал то, что делал, — то есть то, на что меня запрограммировали. А вот мои головорезы — совсем другое дело. Их никто ни на что не программировал. Послушайте, что я вам расскажу…